- Я тебя так ждал... Всю жизнь жду, - шептал он, увлекая ее от стола. Потом потянулся на цыпочках и дунул сверху в настольную лампу.
- Что ты делаешь? Неодора Максимовна войдет.
- Она не придет. Мы к ней пойдем сами... Но только не теперь. Потом, потом... - Он подталкивал ее к потемневшей в лампадном свете занавеске и жарко дышал в лицо.
- Мне домой надо, - слабо упиралась она.
- Нет! Ты со мной останешься... Я люблю тебя... Я возьму тебя. Я буду с тобой, где хочешь. Как хочешь... Когда хочешь.
- Погоди... Я сама.
Она неторопливо снимала с себя все: платок, кофту и юбку, аккуратно складывала, вешала на кресло-качалку. Но, оставшись в сорочке и в чулках, стыдливо закрылась ладонями и сказала:
- Погаси лампаду.
Он прошлепал где-то за ее спиной босыми ногами туда, в передний угол. Неожиданно для себя она оглянулась и обомлела: он стоял совершенно нагой, опираясь ладонями о стол, тянулся к лампаде губами, словно приложиться хотел к Иверской божьей матери, вся его сухая сильная Фигура - и впалый живот, и высокая бугристая грудь, и стройные мускулистые ноги, и эта борода, и эти прикрытые в мертвой истоме глаза - все показалось ей до жути знакомым... Тревожным. Боже мой! Что с нами будет?
И всю ночь не спала... И путала его то беспричинными внезапными слезами, то приступом безудержной ненасытной ласки.
Она ушла еще по темному; в избах горели огни, горласто и протяжно заливались на все село предрассветные петухи. У колодцев скрипели журавли, гремели ведра, а над крышами в чистое светлеющее небо тянулись белые пухлые хвосты дыма. "Заспалась Маланья, - с досадой подумала Мария, теперь не проскользнешь незамеченной. Уж разглядят, рассудят: откуда плывешь, милая? Чье крыльцо подолом обметала? Поэтому на выход из села идти не стоит. Лучше пойду в глубь села, к Федьке, - рассуждала про себя Мария. - Поди, проснулись, оголтыши".
Федька Маклак квартировал на том берегу Петравки, поближе к школе. Надо было пройти мимо церковной ограды, потом через лесной парк бывшего поместья Свитко, потом спуститься вниз к Петравке и через лаву перейти на тот берег реки. Дорога окольная, пустынная, и не встретила она до самой Петравки ни души. Шла бойко и радовалась, что ускользнула от липкой деревенской молвы. А где-то в глубине сознания постукивала, проклевывалась, как цыпленок в насиженном яйце, беспокойная мыслишка: как же с ним-то быть? Не бегать же к нему так вот по ночам, по его домам да квартирам! А ей и принять-то негде. Еще смеялась над ним - бегающий муж! А сама превращается в бегающую жену. Да хуже - в любовницу! А что же делать? Уйти из райкома? Выходить замуж? Он требует: брось ты эту канитель, Маша. Вы же играете в дело, в идейность, в прогресс, в будущее. В жизнь играете. А надо жить. Работать надо, а не играть. Переходи в школу. И славно мы заживем. Пойми ты, вера в прогресс, в будущее только у тех истинная, кто сам работает на этот прогресс, кто детей учит уму-разуму, кто кует железо, дома строит, людей лечит, хлеб растит. Кто работает, творит, а не командует. Командиры часто меняются, и вера их меняется. Сегодня наверху левые, завтра правые... "Кто их, к черту, разберет?" - как сказал поэт. А ты в этой погоне за правыми или за левыми только силы потратишь и душу свою опустошишь. И тогда придет к тебе усталость и цинизм - самая страшная пора неверия и безразличия. И жизнь пройдет впустую, и душу свою загубишь.
А может быть, и в самом деле уйти, пока не поздно, пока не затянула тебя эта азартная игра в перегонялки; как в гору бежим - кто скорее, кто выше, чей кон будет. Ну окажись я на месте Тяпина, убери я с дороги Сенечку. А что изменится? Подворку отменят? Излишки перестанут выколачивать? Заем?! Да все то же будет. Я кого-то пошлю или меня пошлют выколачивать эти излишки. Откажусь - снимут. Не мы здесь заводим эту машину. Мы, как лошади на молотьбе, - ходим по кругу, привязанные к одному и тому же водилу, и не видим, кто погоняет: наглазники мешают.
Легко подумать: уйти с работы; мысленно плюнуть на все, на эти строгости, на слежку, на контроль. Но тогда прощай и гордость твоя, и надежда на лучший исход. Тогда смирись перед Сенечкой и Возвышаевым и заранее готовься к тому, что из них будут погонщики. Только из них! А ты ходи с наглазниками по этой вот пустынной дороге с горы да в гору, таскай детские тетради в клеенчатом портфеле и утешай себя жалкой мыслью, что истинная вера с тобой, так как ты двигаешь прогресс. Нет, Митя! Пока еще течет во мне бунтарская кровь Обуховых, добровольно в лошадки я не пойду. Я хочу в погонщики, чтобы мародеров разогнать и остановить наконец эту адскую карусель. Что, не доберусь? Сил не хватит? Зубами грызть буду. Раздавят? Замордуют?! Пусть. Лучше быть замордованной в таком деле, чем стоять в сторонке чистенькой.
Она перешла длинную бревенчатую лаву через шумную светлую Петравку и долго подымалась на крутой каменистый берег. Здесь, наверху, было совсем светло и погуливал колючий ветерок. На маленьком квадратном пруду, вырытом для водопоя скота, резвились ребятишки; они забегали на чистый, лучезарный в утреннем блеске ледок, бросали камни, летевшие с прискоком и раскатистым гуканьем на другой берег, дружно топали подшитыми валенками, лапотками, полусапожками - ледок прогибался, трещал, покрывался местами проступающей влагой; ребятишки визжали, бросались наутек и снова выбегали на гладкое зыбкое ложе. В избах гасли огни, хлопали калитки, скрипели надворные ворота, повизгивали свиньи, призывно мычали в ожидании теплого пойла нахолодавшие за ночь буренки.
В большем пятистенком доме с высокой плетневой завалинкой, с зелеными резными наличниками, где жил теперь Федька, были все двери настежь. Двое ребят, по пояс голые, сцепившись руками, раскорячив ноги и выпятив зады, прыгали возле крыльца, как связанные петухи. Третий умывался теплой водой из висячего, на веревке, рукомойника, - пар густо валил от его мокрой спины и шеи. Один из боровшихся вдруг залаял утробным собачьим брехом и сказал, распрямившись:
- Маша, я тебя не узнал, потому и облаял, - и озорно осклабился.
- Что иное и ждать от тебя, обормота. Я тебе масла принесла, пышек. А ты брехать?
- По нонешним временам это не еда. Подумаешь, пышки, еловые шишки, ломким баском отшучивался Федька. - Заходи к нам, мы тебя курятиной угостим.
- Откуда она у вас завелась? От сырости, что ли?
- Со стола классовой борьбы перепала, - важно изрек Федька.
- Чего-чего?
- У нас здесь обострение началось, - сказал Федька, приседая и выкидывая перед собой руки. - Рр-аз-два! Все в ряд! Шагай, отряд! - и зачастил, подпрыгивая, пружиня на носках.
Мария только головой покачала и поглядела с упреком на его приятелей.
- Перестань кривляться! - сказал от рукомойника одутловатый парень по прозвищу Сэр.
- Сэр, изложите вкратце! - крикнул Федька. - Ты на крыльце, как на трибуне. Твое слово олово. Поливай классовых врагов.
- Позавчера тут разнесли одно хозяйство, - сказал, обтираясь полотенцем, Сэр. - За неплатеж излишков.
- Злостный неплатеж. Злостный! - крикнул Федька, распрямляясь, и подошел к тетке: - Давай в общий котел! Мы живем коммунией. Что ты нам принесла? - говорил он, отбирая сумку у Марии и заглядывая в нее: - Так, масло, пышки, свинина. Конфискуем на нужды пролетариата. Айда к нам в коммунию!
- Коммунары чужих кур не воруют, - сказала Мария.
- Сэр, разве мы украли кур? Нам их дали, как награду.
- Врет он, - сказал третий паренек, чернявый, прямоволосый, как еж. Мы купили за рубль три штуки.
- За рубль три курицы? - удивилась Мария. - Это где ж такой базар находится?
- Не базар, а классовый аукцион, - говорил Федька, увлекая ее под руку в дом. - Пошли, а то заморозишь нас. Говорят тебе, разнесли одно хозяйство - экспро-приировали! Как раз напротив школы. За неплатеж. Распродавал сам Наум Ашихмин, уполномоченный из Рязани, да с ним Чубуков, заврайзо. А мы помогали. Вот нам и дали трех куриц за целковый.
- А ну-ка, пусти мою руку! - Мария высвободила руку и оттолкнула от себя Федора. - Пошел вон, экспроприятор сопатый!
- Ты чего? - опешил тот у порога.
- Ничего. Вытряхни все из сумки, и я уйду сейчас же. На, отнеси в избу. Я на крыльце подожду тебя.
- Вот номер! Я же не сам по себе. Мне поручили по линии комсомола. Бабосов и Герасимов поручили. А сегодня митинг будет, просили выступить меня.
- Что за митинг?
- Посвященный смычке со старшими. А после занятий - культпоход против неграмотности. Я думал - ты на митинг к нам пришла.
- У меня свой митинг... В Желудевку тороплюсь, - соврала Мария. Ступай освободи сумку!
- Дак пошли, позавтракаем! Чай, не чужие.
- Нет, не могу. Я в самом деле тороплюсь. И хозяев нечего беспокоить, и друзей твоих смущать. Вон они все еще голыми на крыльце толкутся и в самом деле простудятся, - говорила она миролюбиво.
Через минуту Федор вынес ей опустевшую сумку, и Мария пошла в Желудевский конец села. Но возле школы ее окликнул Бабосов:
