— Прекрасно, — сказал я. — Что у вас тут слышно?
— Выпейте вина, священник, — сказал Ринальди. — Вкусите вина ради пользы желудка. Это же из апостола Павла, вы знаете?
— Да, я знаю, — сказал священник вежливо. Ринальди наполнил его стакан.
— Уж этот апостол Павел! — сказал Ринальди. — Он-то и причина всему.
Священник взглянул на меня и улыбнулся. Я видел, что зубоскальство теперь не трогает его.
— Уж этот апостол Павел, — сказал Ринальди. — Сам был кобель и бабник, а как не стало силы, так объявил, что это грешно. Сам уже не мог ничего, так взялся поучать тех, кто еще в силе. Разве не так, Федерико?
Майор улыбнулся. Мы в это время ели жаркое.
— Я никогда не критикую святых после захода солнца, — сказал я. Священник поднял глаза от тарелки и улыбнулся мне.
— Ну вот, теперь и он за священника, — сказал Ринальди. — Где все добрые старые зубоскалы? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Что ж, так мне и дразнить этого несчастного священника одному, без всякой поддержки?
— Он хороший священник, — сказал майор.
— Он хороший священник, — сказал Ринальди. — Но все-таки священник. Я стараюсь, чтоб в столовой все было, как в прежние времена. Я хочу доставить удовольствие Федерико. Ну вас к черту, священник!
Я заметил, что майор смотрит на него и видит, что он пьян. Его худое лицо было совсем белое. Волосы казались очень черными над белым лбом.
— Ничего, Ринальди, — сказал священник. — Ничего.
— Ну вас к черту! — сказал Ринальди. — Вообще все к черту! — Он откинулся на спинку стула.
— Он много работал и переутомился, — сказал майор, обращаясь ко мне. Доев мясо, он корочкой подобрал с тарелки соус.
— Плевать я хотел на вас, — сказал Ринальди, обращаясь к столу. — И вообще все и всех к черту! — Он вызывающе огляделся вокруг, глаза его были тусклы, лицо бледно.
— Ну, ладно, — сказал я. — Все и всех к черту!
— Нет, нет, — сказал Ринальди. — Так нельзя. Так нельзя. Говорят вам: так нельзя. Мрак и пустота, и больше ничего нет. Больше ничего нет, слышите? Ни черта. Я знаю это, когда не работаю.
Священник покачал головой. Вестовой убрал жаркое.
— Почему вы едите мясо? — обернулся Ринальди к священнику. — Разве вы не знаете, что сегодня пятница?
— Сегодня четверг, — сказал священник.
— Враки. Сегодня пятница. Вы едите тело Спасителя. Это божье мясо. Я знаю. Это дохлая австриячина. Вот что вы едите.
— Белое мясо — офицерское, — сказал я, вспоминая старую шутку.
Ринальди засмеялся. Он наполнил свой стакан.
— Не слушайте меня, — сказал он. — Я немного спятил.
— Вам бы нужно поехать в отпуск, — сказал священник.
Майор укоризненно покачал головой. Ринальди посмотрел на священника.
— По-вашему, мне нужно ехать в отпуск?
Майор укоризненно качал головой, глядя на священника. Ринальди тоже смотрел на священника.
— Как хотите, — сказал священник. — Если вам не хочется, то не надо.
— Ну вас к черту! — сказал Ринальди. — Они стараются от меня избавиться. Каждый вечер они стараются от меня избавиться. Я отбиваюсь, как могу. Что ж такого, если у меня это? Это у всех. Это у всего мира. Сначала, — он продолжал тоном лектора, — это только маленький прыщик. Потом мы замечаем сыпь на груди. Потом мы уже ничего не замечаем. Мы возлагаем все надежды на ртуть.
— Или сальварсан, — спокойно прервал его майор.
— Ртутный препарат, — сказал Ринальди. Он говорил теперь очень приподнятым тоном. — Я знаю кое-что получше. Добрый, славный священник, — сказал он, — у вас никогда не будет этого. А у бэби будет. Это авария на производстве. Это просто авария на производстве.
Вестовой подал десерт и кофе. На сладкое было что-то вроде хлебного пудинга с густой подливкой. Лампа коптила; черная копоть оседала на стекле.
— Дайте сюда свечи и уберите лампу, — сказал майор.
Вестовой принес две зажженные свечи, прилепленные к блюдцам, и взял лампу, задув ее по дороге. Ринальди успокоился. Он как будто совсем пришел в себя. Мы все разговаривали, а после кофе вышли в вестибюль.
— Ну, мне нужно в город, — сказал Ринальди. — Покойной ночи, священник.
— Покойной ночи, Ринальди, — сказал священник.
— Еще увидимся, Фреди, — сказал Ринальди.
— Да, — сказал я. — Приходите пораньше.
Он состроил гримасу и вышел. Майор стоял рядом с нами.
— Он переутомлен и очень издерган, — сказал он. — К тому же он решил, что у него сифилис. Не думаю, но возможно. Он лечится от сифилиса. Покойной ночи, Энрико. Вы на рассвете выедете?
— Да.
— Ну так до свидания, — сказал он. — Счастливый путь! Педуцци разбудит вас и поедет вместе с вами.
— До свидания.
— До свидания. Говорят, австрийцы собираются наступать, но я не думаю. Не хочу думать. Во всяком случае, это будет не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь налажена.
— Я буду часто звонить.
— Непременно. Покойной ночи. Не давайте Ринальди так много пить.
— Постараюсь.
— Покойной ночи, священник.
— Покойной ночи.
Он ушел в свой кабинет.
Глава двадцать шестая
Я подошел к двери и выглянул на улицу. Дождь перестал, но был сильный туман.
— Может быть, посидим у меня в комнате? — предложил я священнику.
— Только я очень скоро должен идти.
— Все равно, пойдемте.
Мы поднялись по лестнице и вошли в мою комнату. Я прилег на постель Ринальди. Священник сел на койку, которую вестовой приготовил для меня. В комнате было темно.
— Как же вы себя все-таки чувствуете? — спросил он.
— Хорошо. Просто устал сегодня.
— Вот и я устал, хотя, казалось бы, не от чего.
— Как дела на войне?
— Мне кажется, война скоро кончится. Не знаю почему, но у меня такое чувство.
— Откуда оно у вас?
— Вы заметили, как изменился наш майор? Словно притих. Многие теперь так.
— Я и сам так, — сказал я.
— Лето было ужасное, — сказал священник. В нем появилась уверенность, которой я за ним не знал раньше. — Вы себе не представляете, что это было. Только тот, кто побывал там, может себе это представить. Этим летом многие поняли, что такое война. Офицеры, которые, казалось, не способны понять, теперь поняли.
— Что же должно произойти? — Я поглаживал одеяло ладонью.
— Не знаю, но мне кажется, долго так продолжаться не может.
— Что же произойдет?
— Перестанут воевать.
— Кто?
— И те и другие.
— Будем надеяться, — сказал я.
— Вы в это не верите?
— Я не верю в то, что сразу перестанут воевать и те и другие.
— Да, конечно. Это было бы слишком хорошо. Но когда я вижу, что делается с людьми, мне кажется, так продолжаться не может.
— Кто выиграл летнюю кампанию?
— Никто.
— Австрийцы выиграли, — сказал я. — Они не отдали итальянцам Сан-Габриеле. Они выиграли. Они не перестанут воевать.
— Если у них такие же настроения, как у нас, могут и перестать. Они ведь тоже прошли через все это.
— Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать.
— Вы меня обескураживаете.
— Я только говорю, что думаю.
— Значит, вы думаете, так оно и будет продолжаться? Ничего не произойдет?
— Не знаю. Но думаю, что австрийцы не перестанут воевать, раз они одержали победу. Христианами нас делает поражение.
— Но ведь австрийцы и так христиане — за исключением босняков.
— Я не о христианской религии говорю. Я говорю о христианском духе.
Он промолчал.
— Мы все притихли, потому что потерпели поражение. Кто знает, каким был бы Христос, если бы Петр спас его в Гефсиманском саду.[110]
— Все таким же.
— Не уверен, — сказал я.
— Вы меня обескураживаете, — повторил он. — Я верю, что должно что-то произойти, и молюсь об этом. Я чувствую, как оно надвигается.
— Может, что-нибудь и произойдет, — сказал я. — Но только с нами. Если б у них были такие же настроения, как у нас, тогда другое дело. Но они побили нас. У них настроения другие.
— У многих из солдат всегда были такие настроения. Это вовсе не потому, что они теперь побиты.
— Они были побиты с самого начала. Они были побиты тогда, когда их оторвали от земли и надели на них солдатскую форму. Вот почему крестьянин мудр — потому что он с самого начала потерпел поражение. Дайте ему власть, и вы увидите, что он по-настоящему мудр.
Он ничего не ответил. Он думал.
— И у меня тоже тяжело на душе, — сказал я. — Потому-то я стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне начать разговор, и это само собой приходит мне в голову.
— А я ведь надеялся на что-то.
— На поражение?
