… Как воет сирокко.
Он дует во все щели размалеванного желтой краской павильона … Как болит все тело, разбитое недугом и работой, голодом и одиночеством…
— Ведь я, по сути дела, рабочий, — думал Ван Гог.
Сколько вранья в толках болтунов о жизни богемы. Я все больше сомневаюсь в том, что пейзажист Монтичелли якобы беспробудно пил. Когда же он создал свои великолепные полотна? Нет, только работа и покой, и так еле выдерживают нервы. Ведь когда пишешь, словно не замечаешь усилий. Как щемят глаза, воспаленные от беспощадного солнца, болит голова… Спать, спать…
Тяжелый, беспробудный сон упал на Винсента. Бредовые, кошмарные цветные видения толкались, сменяясь без смысла и связи. Вот он видит себя мальчишкой. Босой бегает по вересковой пустоши, а кто-то грозит ему… Кто? Вот замелькала вереница женщин — гордая молодая Кее в белом платье проходит мимо, не улыбнувшись. Ах, как обольстительна лондонская кокетка Урсула Луайе, ее томные глазки, кружевные оборки, маленькие ножки — все чудо.
Но почему она смеется, хохочет, убегает… Мрак.
И из тьмы выползает Кристина — Сип, беременная, жуткая, и рядом с ней, как щенята, копошатся пятеро детей. Она плачет, рыдает и пьет, пьет и курит.
Как тень, исчезает эта зловещая картина, и из солнечного марева встает Марго Богелгем, она протягивает ему руки, но кто-то ее оттаскивает, она бессильна…
Заунывный рев оркестра кабаре «Тамбурин». Как страстны объятия пышнотелой хозяйки Агостины Сагаторе, сластолюбивой итальянки… Смех, грохот барабана, и он вдруг видит их всех — Кее, Син, Урсулу, Марго и Агостину; они, взявшись за руки, бесшумно ведут хоровод вокруг него.
Арлезианка.
А он мертв!
Горят свечи…
Тишина…
И вдруг удар грома и стон ливня пробудили Ван Гога. Сверкнула молния. Голова разламывалась. Что за дикий страшный сон! Ведь все правда. Столько женщин — и ни одной подруги. Как счастлив был Рембрандт со своей Саскией, а потом с Хендрике!
А он один, один, один…
Убогий павильон ходуном ходил под раскатами грома и напором тропического ливня.
«Я здоров, — пишет он Тео, — но, конечно, заболею, если не буду питаться как следует и на несколько дней не прекращу работу… Мне все-таки поберечь надо свои нервы…»
Наконец приезжает долгожданный Гоген.
Кончилось одиночество. Теперь их двое. Ван Гог ликует.
Но кто знает ходы судьбы? Трагедия еще ожидает хозяина желтого павильона.
Гоген в расцвете сил. Мощный. Уверенный в себе. Он полон планов. Главное — уехать на Мартинику. Он циничен и беспощаден в своих оценках. Многое ему кажется странным и даже жутковатым в бытии Ван Гога. Пока он молчит…
Однажды, разглядев подпись, сделанную Винсентом на этюде «Подсолнухи»: «Я дух святой, я здрав душой», — он лишь криво усмехнулся…
Гоген был бесконечно самоуверен, он сказал перед отъездом из Парижа:
«Я прекрасно знаю, что меня будут понимать все меньше. Я не боюсь идти своим путем, для толпы я останусь загадкой, для некоторых избранных — поэтом, но рано или поздно настоящее искусство займет место, принадлежащее ему по праву».
Как не похожи эти рафинированные слова прагматика и эстета на огнедышащую любовь к простым людям нищего и простодушного Ван Гога, отдавшего всего себя поискам дороги к правде. Гоген учит коллегу, тот слушает каждое слово. «Символизм, а главное, синтез — вот чего тебе не хватает».
Однажды Винсент пишет портрет мадам Жину, типичной арлезианки с черно-синими лакированными волосами и оливковым загаром. Гоген, бывший на этом сеансе, шутя сказал:
«А знаете, мадам Жину, ваш портрет будет висеть в Париже, в музее Лувра».
Зря Поль Гоген подшучивал, ведь он был очень близок к истине.
Как-то они блуждали по пустынным золотым осенним садам.
Присели отдохнуть.
Солнце, тишина, багряные листья — все располагало к отдыху, беседе. Вдруг послышался крик кукушки.
Глаза Гогена сверкнули.
«Это моя птица. Я буду считать года».
Кукушка кричала долго, Поль сбился со счета… Птица умолкла.
Ван Гог сидел бледный, молчал. Гоген, огромный, тяжеловесный, опустил свою могучую руку на тощее плечо Винсента.
- Не хандри, — промолвил Гоген, — сейчас кукушка насчитает тебе сто лет жизни.
И… о чудо! Раздался крик птицы.
Лицо Ван Гога стало багровым…
«Ку-ку, ку-ку» — повисло в тишине короткое пение кукушки.
- Два года, два года, — твердил Ван Гог, глядя в землю.
- Пустые суеверия, — шутил Гоген.
С этого дня жизнь будто пошла наискосок. Вроде все было по-старому. Днем писали, вечером посещали кафе, пили абсент, заходили в иные места. Но та тончайшая нить, которая связывала друзей, была натянута до предела.
Гоген давил на Ван Гога.
Тот пробовал «писать от себя», но все было не то. Винсент — истинный сын природы, вся его страсть уходила на постижение ее тайн.
Гоген жил в выстроенном дворце эгоцентризма… Они были разные люди.
Великие.
Но непохожие.
Пропасть росла…
«Арль — самая жалкая дыра на юге», — заявил Гоген. Винсент возмутился. Смолчал. Тетива ссоры натягивалась. Споры по любым пустякам участились. Особенно неладно было с художественным кредо каждого — они были абсолютно полярны. И не было в мире клея, чтобы скрепить их дружбу.
«Атмосфера во время наших споров наэлектризована до предела», — признается брату Винсент.
Гоген решил уехать… Ван Гог неожиданно бросается на него с бритвой, Гоген останавливает его магнетическим взглядом «человека с Марса».
А сам Ван Гог? Он убегает домой и в неистовстве отрезает себе бритвой ухо.
Кровь… Врачи. Полиция. Ван Гог в больнице …
«Буйное помешательство», — гласил диагноз.
Примчался Тео. Казалось, что это финал.
Нет, впереди у него еще был год. Так нагадала кукушка.
Год страданий и счастья…
Через десять дней Ван Гог был уже вменяем, но очень слаб.
Вскоре, уже из дома, он пишет Тео:
«Прошу тебя, решительно выкинь из головы твою грустную поездку и мою болезнь…»
«Прости меня» звучит в этом трогательном письме. Художник вновь обретает силу. Он пишет натюрморты, автопортреты, пейзажи.
«Все к лучшему в этом лучшем из миров, как можно в этом сомневаться?» — заявляет Ван Гог. — Мне так хочется работать, что я поражен, — как бы подтверждает слова старика Панглоса сам Винсент.
Но не будем наивны.
С этого мига художник создает еще не один шедевр. Но будет это сделано в промежутках между мраком и светом.
Вскоре в Арль приезжает Синьяк, он видит перед собой здорового человека, «рассуждающего совершенно разумно». Оба художника вошли в запертую мастерскую.
Со стен на изумленного Синьяка глядели невиданные по силе, чистоте, энергии полотна. Десятки бесценных картин.
Влага застлала глаза Поля Синьяка.
Он отвернулся.
За окнами мастерской мальчишки прилипли к стеклам.
Что будет? Почему так тихо?..
Синьяк уехал…
Ван Гог пишет Тео: «На трухлявом и подточенном фундаменте прошлого мне уже никогда не построить величавого здания». Несчастный мастер не предполагал, что он уже успел создать не просто величавое здание, а могучую пирамиду новаций, и только время определит меру его подвига. Винсент страдает. Беспричинная страшная тоска, а иногда «чувство пустоты и усталости в мозгу». Самое зловещее в его положении — это прозрачная ясность краха его столь тщательно разработанного пути к истине. И в этом — самая страшная трагедия. «Мне далеко не весело, но стараюсь не разучиться шутить и всячески избегаю того, что пахнет мученичеством и героизмом, — словом, стараюсь не смотреть мрачно на мрачные вещи». Он покидает Арль.
«Звездный скиталец» Ван Гог обретает одно из своих последних пристанищ — лечебницу Сен-Поль в окрестностях Сен-Реми.
Запущенный парк, заглохший и заросший сорняками, приютил художника с мольбертом. Он пишет в нем ирисы, стволы деревьев, плющ. Пройдет время, и его уже пустят писать «на волю», за ограду.
Июньская мягкая погода успокоит Винсента, и он снова создаст пейзажи — серебристые оливковые деревья, темно-зеленые, почти черные кипарисы, летящие облака…
Его холсты — сама динамика.
Линии, силуэты будто приведены таинственной силой в волнообразное ритмичное движение.
Он бесконечно одинок, просит брата прислать ему томик Шекспира, зачитывается им допоздна. Долго не спит. Пишет брату, что нашел у великого англичанина «ту щемящую душу нежность, то приближение к сверхчеловеческому откровению, которое из художников умел передать едва ли не один только Рембрандт».
Прочтите эти строки. Как далек их автор от безумия!
«Автопортрет». Последний из многих… На пороге бессмертия. Страшен вопрошающий взгляд. Изможденное лицо голландского крестьянина, гордого и спокойного перед лицом непокоримой беды. Он был не раз там, за чертой добра и зла, когда каждое мгновение сегодня может быть последним. Губы сомкнуты. Жуткие морщины раздумий избороздили крутой лоб.
