Царь схватил лампу и направился к двери, которая вела к кельям. Взоры всех обратились за ним, одни со злорадством, другие с ревностью. На многих лицах появилось выражение затаенной злобы, иные тихонько перешептывались между собой. Вдруг Ян остановился перед колонной с привешенной к ней таблицей: все замолчали, улыбки мгновенно исчезли со всех лиц. Пожав плечами, Бокельсон пошел дальше, и все лица вновь просветлели. У дверей царь обернулся назад.
— Бросьте музыку и свои шумные танцы! — сказал он со злобой. — Сложите карты… Мало вам того, что вы играете и танцуете, между тем как всем детям Израиля запрещены хороводы и пляски? Не злоупотребляйте своей свободой, когда в доме лежит умирающая. Погасите огни, я требую, чтобы водворилась строжайшая тишина.
С этими словами он вышел из комнаты, а женщины с удивлением переглянулись между собой.
— Умирающая? Анжела? Дело зашло уже так далеко? Дешево отделались обе! — шептали они друг другу и тотчас же послали Бушодука справиться о состоянии больной.
— Она не проживет больше двух дней, говорит врач! — шепотом доложил скороход, на цыпочках вернувшись в залу.
После этого царские жены весело погасили свечи и разошлись по своим кельям.
Бокельсон между тем стоял уже в келье Елизаветы. Скрестив на груди руки, сидела она за своим столом и неподвижно смотрела на пламя свечи. Бокельсон подошел к ней с угрожающим видом и гневно спросил:
— Ты все еще не опомнилась, безумная женщина? Ты продолжаешь настаивать на своем неповиновении.
Молча, с холодным презрением, взглянула на него Елизавета. Теряя самообладание, он продолжал:
— Твое каменное сердце не знает даже ревности? Ты спокойно смотришь на то, как в этот дом вступает другая, более молодая и более красивая невеста, — а между тем тебе стоило сказать только одно слово, чтобы удалить соперницу.
— Ты говоришь о невесте смерти, жестокий, — гордо ответила Елизавета. — Ангел скорее умрет, чем отдастся в объятия дьявола. Анжела не может быть моей соперницей в этом доме, и я никогда не произнесу того слова, которое могло бы ее удалить. Она сумеет умереть, и меня тоже не испугает смерть!..
Легкая дрожь пробежала по всему телу царя. Наполовину отвернувшись от Елизаветы, задыхаясь от ярости, он тихо сказал:
— Ты будешь мне сопротивляться до тех пор, пока… пока не лопнет мое терпение? Твое упрямство противоестественно. Тебя не сломили даже смерть твоего отца, смерть твоего мужа, однако в их бледных лицах ты могла прочесть свою участь. Заметь же себе: ты умрешь, как только выздоровеет Анжела, если по-прежнему будешь упорствовать в своем сопротивлении. Если же Анжела умрет, то час ее смерти будет и твоим последним часом, если ты не согласишься заменить мне покойную. Пожав плечами, Елизавета коротко ответила:
— Позови Ниланда.
— А если, не говоря уже о том оскорблении, которое ты наносишь мне, отвергая мою любовь, — если я уже теперь имею право позвать палача? Сбрось с себя маску лицемерия, несчастная! Ты думаешь, я не видел, как ты болтала сегодня на победном пиру с юнкером Шейфортом, как он увивался за тобой, нашептывал тебе на ухо и пожирал тебя глазами, когда ты говорила с другими?
— Ты ошибаешься. Ян Бокельсон! — с едкой усмешкой ответила Елизавета. Болтовня юнкера не имеет ничего общего с тем отвращением, которое я питаю к тебе. Притом же он говорил обо всем, кроме любви! — прибавила хитрая женщина. — Со вчерашнего дня ему известно, как ты поступаешь со своими соперниками… Прочь, прочь с твоими окровавленными руками, коронованный палач, — воскликнула Елизавета, защищаясь от наступавшего на нее Яна.
Шорох у дверей кельи заставил Яна обернуться. На него смотрели горевшие гневом глаза первой царицы, подслушавшей весь разговор. В следующую же минуту она исчезла. Сделав угрожающий жест по отношению к Елизавете, Ян немедленно последовал за первой царицей.
Дивара бросилась в свою комнату, и Ян застал ее там у колыбели ребенка. Словно разъяренная львица, набросилась она на него:
— Чего тебе надо, несчастный? Тебя отвергнет всякая женщина, у которой в груди бьется честное сердце. Чего ты ищешь у этого невинного ребенка, — ты, раб своих страстей? Отчего ты не устраиваешь факельного шествия, как подобает царю, который женится? Почему ты не приказал мне явиться на твой свадебный пир? Твоя невеста могла бы омыться в моих слезах, ты мог бы упиться моими вздохами! Но — не правда ли? Ты помнишь, что благословением этому новому богопротивному союзу послужит мое мщение? Ты замечаешь, что мое проклятие превращает твое брачное ложе в одр смерти?… Вот тебе награда за твои грехи!
Ян, которого подобные речи обыкновенно приводили в неистовую ярость — чего и добивалась Дивара, — теперь спокойно выслушал упреки и, потрясенный, опустился, как бледное привидение, на лежавшие рядом с колыбелью подушки и склонил голову на грудь.
Слабость, овладевшая диким тираном, несколько утишила злобу Дивары, и она, борясь со слезами, продолжала:
— Что обещал ты мне и что исполнил! На твоей совести лежит погибель моей души. Я была верной женой, ты соблазнил меня; я была религиозна, ты отнял у меня мою веру; в моем сердце было место для сострадания, ты сделал меня жестокой и высокомерной. Я продала свою душу за твою любовь, и как ты обманул меня! Ты, обманывающий всех, ты не был откровенен даже со своей женой! О, небесный Отец пошлет нам тяжкое наказание, и это наказание согласно словам писания падет и на голову этого невинного существа, которое спит здесь, как ангел, среди порока и греха.
— Оно спит, потому что не должно быть свидетелем твоей несправедливости, — ответил Ян, с трудом собирая свои мысли, принимавшие совсем иное направление. — Разве мы не служим лишь орудием в руке всемогущего Отца? Разве не руководит Он всеми нашими действиями так же, как направляет полет всякой бабочки? О, Дивара, это дитя может служить нам залогом предстоящего счастья и спокойствия. Как я люблю ее, эту маленькую девочку! Разве не назвал я ее Авералью? Подумай: эта дочь для меня дороже всего на свете. И я мог обидеть, оскорбить, обмануть ее мать? Замолчи и будь кротка по-прежнему. Все еще изменится к лучшему.
Только теперь Дивара заметила, что Ян казался совсем иным человеком. Он тянул слова, в выражении его лица было что-то боязливое, глаза его блестели, пальцы дрожали, он прислонился головой к колыбели и тяжело вздыхал.
— Ты уже тысячу раз повторял одно и тоже мне и всему народу, — начала Дивара, вновь овладевая собой. — Ты предсказывал, что нашим страданиям наступит конец к Пасхе, затем к Троице, наконец, к Рождеству. Я больше не верю тебе; я была бы рада, если бы только я одна сомневалась в тебе. Что ты хочешь сказать своим новым предсказанием?
Ян нетерпеливо щелкнул языком.
— Я говорю только, что все кончится лучше, чем ты думаешь, и что я по-прежнему твердо уповаю на Небесного Отца, хотя…
— Хотя?
— Хотя подозрительные знамения портят мне мои лучшие дни и недобрые предзнаменования омрачают мои гимны во славу Господа.
Царь нетерпеливо потер себе лоб.
— Что с тобой случилось? Что за знамения, что за предзнаменования? — спросила суеверная Дивара.
— Сядь ко мне, Дивара. Дай, я положу свою усталую голову на твои колени, — робко начал он. — Ты опять прежняя. К тебе вернулись былые кротость и ласковость. Я люблю тебя, Дивара, люблю тебя одну, хотя государственные соображения…
Он заметил набежавшие уже на лоб Дивары морщины, на минуту остановился и затем продолжал ласкающим голосом:
— Ты одна пользуешься моим доверием. Дай, я расскажу тебе, что со мной случилось. Твое разумное участие поможет мне прогнать пустые призраки, от которых еще теперь — сознаюсь — кровь стынет в моих жилах.
Глубоко вздохнув, он продолжал:
— События последней ночи сильно потрясли меня, и победа только на время подняла мои упавшие силы. Радостное возбуждение тоже подкашивает деятельность сердца и всех чувств. Присутствуя сегодня на парадном обеде, я с трудом исполнял обязанности гостеприимного хозяина. Сон, словно свинцовыми гирями, закрывал мне глаза. Я удалился в свою комнату, ища там отдохновения и покоя. Издали до меня доносились звуки веселого пира, но усилием воли я оторвал свои мысли от этой жалкой мирской суеты и, направив их на книгу из книг, заснул, охраняемый, как я думал, бдительным оком всевидящего Отца. Не знаю, долго ли продолжался этот сон; не знаю было ли то, что его прервало, сновидением или действительностью. Для сновидения оно было слишком ясно; впрочем, и в сновидениях отражается счастье или несчастье спящего.
— Да, это верно, — подтвердила Дивара.
— Я лежал, как мне кажется, с открытыми глазами, и лучи заходящего солнца, врываясь в мою комнату, окрашивали мои серые занавесы в красноватый цвет… Вдруг на постель ко мне вскочило какое-то черное животное, напоминавшее рака, но с необыкновенно длинными ногами и клешнями; я уже готовился согнать его, но за ним последовали второе, третье, и вскоре целые тысячи этих бесшумно двигавшихся чудовищ окружили меня со всех сторон, появляясь то из стен, то из пола, то из потолка, и принялись ползать по моему телу, лицу и рукам. Хуже всего было то, что они своими клешнями сдавили мне горло и зажали рот. Я не мог кричать. Я лежал, как связанный, с выкатившимися глазами, и видел, как чья-то сухая, желтая рука протянулась ко мне и стала трясти меня за плечо, слышал, как звенящий голос кричал над самой моей подушкой: «Клятвопреступник, неверный сын! Почему ты не собрал моих костей!» Вдруг картина изменилась: мать сидела рядом со мной, качала меня, как в колыбели, склонялась ко мне и, дыша холодом, шептала мне: «Я говорила тебе, где похоронить меня, в башне Ламберти тепло, а в песках под открытым небом мне так холодно». И каждый раз, когда качая головой и стуча челюстями, старуха повторяла эти слова, она сопровождала их таким воем, что…
