Хозяин ринулся к полкам и сбросил на прилавок несколько кусков плохого, редкого ситцу.
— Мне, любезный коммерсант, в подковку надо, — робко возразил мужик. — Чтоб подковка была раскидана по полю… А это будто в горошек…
— В горошек, — обиделся хозяин. — Горошек завсегда подковку заменяет. Подковка завсегда после стирки образуется.
Мужик потеребил ситец в руках.
— Редкой, — сказал он. — Редким мы не интересуемся.
— Этот ситец редкий?! — вскричал купец. — Да это плотненький ситец… Это не ситец — сукно, чудо столетия… Равносильный ситец… Рафинад… Сам бы покупал такой ситец, да деньги надо — жена в закладе сидит…
Мужик недоверчиво усмехнулся.
— Ей-богу! — сказал хозяин, воодушевляясь. — Мое дело сторона. Я за похвальбу не получаю. Но только это чудный, типичный ситчик… И цена недорогая… Вы чего, семейный?
— Семейный…
— Семейный ситчик, — сказал хозяин. — Внуки спасибо скажут. Это, скажут, ситчик, действительно… Жена-то здорова ли?
— Здорова. Чего ей делается…
— Здоровая жена завсегда такой ситчик похвалит. Потому она одобрит… Хлеб-то у вас как? Не побило ли градом, оборони создатель…
Крестьянин с удовольствием присел на лавку и вздохнул:
— Малехонько побило… Малость… Стороной прошло. А так-то ничего, хлеб родится.
— А хлеб родится, — сказал хозяин, — значит, и ситчик надо светленький брать в горошек. Тебе на две рубахи или на три?
— На рубаху, — сказал мужик. — Да только я уж и не знаю… Не интересуюсь таким ситцем.
— Надо интересоваться, как же можно, — пристыдил хозяин. — А град-то крупный был?
— Град-то крупный, в ноготь.
— Скажи на милость — в ноготь… Так как же — на две рубахи?
— На рубаху, — сказал мужик.
Хозяин тигром накинулся на ножницы. Отмерил, прикинул, попестрил ситцем перед глазами мужика и сказал:
— Рубашка будет… Чудо столетия. Антик в горошек… Завсегда к нам заходите. Можем и в долг отпущать… Сегодня на деньги, завтра в долг… Заходите…
— Зайду, — сказал мужик.
Он потолковал еще о граде с хозяином, рассказал кой-какие подробности и, любуясь на свой ситец, вышел из лавки.
— Видали? — восхищенно сказал хозяин своему собеседнику. — Как по-вашему?
— Что ж, — сказал собеседник. — Наука ваша легкая, это верно. Да только не без обману…
— Зачем не без обману, — обиделся купец. — Мы только потрафляем покупателю. Обману нету… А ежели это обман по-вашему — идите в государственный магазин. Вам чего надо? — строго переспросил хозяин.
— Да мне ничего, — сказал собеседник. — Я так… Меня, видите ли, заведывающим назначили, в кооператив… Вот пришел поучиться… Как торгуете… Наука ваша легкая, но тово-с, неприятная наука…
Хозяин сконфуженно посмотрел на своего конкурента и сказал:
— Кому как-с…
Собеседник купил катушку ниток и, усмехаясь, вышел.
Поводырь
Каждый день один за другим шли поезда с севера на юг. Тысячи замученных, бледных северян, изумляясь необыкновенному солнцу и нестерпимой жаре, вылезали из-под раскаленных крыш вагонов.
Среди этих изумленных северян был и я.
На одной маленькой промежуточной станции я сошел с поезда с небольшим своим багажом.
Я бросил чемодан на платформу и присел на него, ожидая, что ко мне со всех ног бросится куча носильщиков. Я уже рассчитал, что выберу себе здоровенного загорелого парня. Однако, носильщики ко мне не бросились. Станция была почти пуста.
На платформу вышел только начальник станции — босой, в расстегнутой белой блузе. Он с явным недовольством посмотрел заспанными глазами на поезд, зевнул, потом снова посмотрел на поезд и вдруг с негодованием махнул на него фуражкой.
Поезд, лязгая буферами, пошел дальше.
Я сидел на своем чемодане, тяжело дыша от непривычной жары. Носильщиков не было.
— Товарищ, — крикнул я начальнику станции, — извиняюсь, товарищ… Есть тут носильщики?
Начальник станции остановился, подтянул штаны и, видимо, только сейчас заметив меня, сказал:
— Сейчас. Одну минуту.
И вошел в помещение.
Через минуту он вернулся застегнутый и в сапогах, и любезным тоном спросил:
— Вам чего? Носильщиков? А вот носильщики. Спят.
Действительно, за углом дома лежали на животах трое ужасно загорелых мальчишек. Двое из них спали. Третий, совсем небольшой, лет двенадцати, вскочил при виде нас на ноги.
— Чего? Вещи, что ли, нести, гражданин? — спросил он деловым тоном.
— Вещи… Вот чемодан… Легкий…
— Можно, — сказал парнишка. — Только Палькина очередь. Спит он еще. Вы обождите.
— А ты не можешь?
— Да-а, — сказал парнишка, — Палька драться будет. Его очередь.
Начальник станции подмигнул мне и засмеялся.
— Боятся его. Отчаянный очень подросток.
И потом, желая, видимо, мне пояснить, добавил:
— Это Палька Ершов. Его тут все боятся. Очень даже отчаянный, смелый подросток.
— Я не боюсь, — сказал парнишка, — а только Палькина очередь.
Палька Ершов лежал на животе, уткнувшись носом в землю. На грязной босой подошве его ноги было написано — 1 р. Видимо, ниже означенной цены трогать Пальку нельзя.
— Палька! — крикнул я.
— Он не велел будить, — сказал парнишка. — Пущай, говорит, обождут пассажиры.
Я засмеялся.
Парнишка тоже засмеялся и сказал, оправдываясь:
— Палька очень отчаянный. Смелый. Он даже слепца убил.
— Как? Слепца убил?
— Слепца. Он слепца водил. А после мальчишки смеяться над ним стали. Зачем водит… А Палька завел слепца в поле и теку. А слепец за ним. А Палька в овраг. А слепец потонул в воде…
Все это парнишка проговорил залпом, опасливо поглядывая на Пальку.
Мне показалось, что Палька не спит. И действительно, он вдруг перевернулся, лег на спину, посмотрел на меня прищуренным глазом и зевнул. Мне показалось, что Палька и раньше не спал, а только делал вид, что спит, а на самом деле отлично все слышал.
Он зевнул еще раз, ковырнул пальцем в носу и сказал лениво:
— Вещи, что ли? Куда?
Я сказал.
Палька вскочил на ноги, кинулся к моему чемодану и, легко взвалив его на плечи, быстро, почти бегом, пошел.
Я еле поспевал за ним.
Палька оглянулся раз или два и надбавил шагу. Ему, видимо, доставляло огромное удовольствие гнать меня, как барана.
Нестерпимая жара, пыль били меня в лицо. Я шел все медленней и медленней и, наконец, потерял Пальку из виду.
Каюсь: я испугался. Я подумал, что чемодан мой пропал безвозвратно. Но на повороте дороги, в тени, под деревом, я увидел Пальку. Он сидел на моем чемодане и меланхолически сплевывал через зубы.
Вид у меня, наверное, был смешной. Палька посмотрел на меня и засмеялся.
— Не бойсь, — сказал Палька, — не унесу.
Мы несколько отдохнули, покурили и пошли дальше.
— Палька, — спросил я, — а верно, что ты слепца убил?
— Брешут, — сказал Палька, гордо улыбаясь. — Брешут мальчишки про слепца.
— С чего ж им врать?
— А я знаю? — сказал он. — Язык без костей. Можно брехать.
— Палька, — сказал я, еле поспевая за ним, — верно, что ты поводырем был? Слепца водил?
— Это верно, — сказал Палька. — Я слепца пять лет водил. Мне матка велела слепца водить. Я, может, по всей местности его водил. Может, по всей России. А после мне скушно стало. Ребята тоже, конечно, смеяться начали. Время, говорят, теперь не такое — слепцов водить. Не царский режим. Бросай его. Пущай подростков не эксплуатирует. Ты теперь гражданин.
— И ты бросил? — спросил я.
— Я-то? — сказал Палька. — Бросил. Конечно. А он, шельма, чувствовал, что я его наверно брошу. Я до ветру, например, иду, а он, шельма, дрожит, за руку чепляется. Не смей, говорит, без меня до ветру ходить. А я говорю ему: я, говорю, дяденька Никодим, сейчас, до ветру только. А он цоп за руку и не пущает… А после мне очень скушно стало его водить. И пошли мы в поле. А я говорю: я сейчас, дяденька Никодим… И сам за куст. Он, шельма, за мной. Я притаился. А он дрожит, шельма. — Палька! — кричит. — Неужели же ты бросишь меня, стерва? — А я молчу. А он кричит: — Я, кричит, тебе, шкету, полботинки справлю. — А я говорю: — Не надо, говорю, мне полботинки. Мне, говорю, босиком больно хорошо. — А он на мой голос — за мной. Нос у него до того чуткий, — знает, где я. Я побежал немножко, и присел у оврага. А он воздух нюхает и бежит вровень… Целый день бежали. А после мне скушно стало бежать. Я и спрыгнул в воду. А дяденька Никодим тоже, как брякнется вниз и поплыл.
— И что же, — спросил я, — потонул он?
— А я знаю? — ответил Палька. — Может, он, конечно, и не потонул. Они, слепцы, живучие черти. А только мне этих слепцов очень даже скушно водить. Я завсегда их бросаю. Пущай подростков не трогают… Мы теперь, значит, граждане, с сознанием.
