После совершения обряда Навуходоносор вернулся в свои покои, позволил слугам переодеть себя. На него надели домашнюю одежду: длинную, до пят, свободную рубашку с короткими рукавами, сверху улакку — короткую тунику из синей шерсти, затем парчовый халат. На ноги приладили тончайшие чулки и сандалии с задниками. Лоб и волосы перетянули широкой пурпурной лентой. Наконец Навуходоносор отослал всех вон, подошел к окну-бойнице, глянул в сторону висячих садов. Там было пусто, разве что государевы рабы время от времени пошевеливали длинными палками кроны финиковых пальм — метелки тревожили, чтобы отогнать ворон и диких голубей, облюбовавших эту вознесенную над священным городом цветущую гору.
Затем вернулся в просторную, скудно заставленную мебелью комнату. Вдоль стен располагались объемистые сундуки с крышками, украшенными искусной резьбой, два стола кедрового дерева, кресла, тростниковые ложа, на стенах ковры… Между коврами большой бронзовый щит, доставленный ему после сражения под Каркемишем. Он принадлежал начальнику отряда греческих наемников, разгромленных у стен этого города. На щите была изображена женская голова. Лик ее был ужасен, рот открыт в немом крике, змеи вместо волос служили ей прической…
В углу изваяние царя Нарам-Сина, легендарного предка Навуходоносора. Оно тоже было взято в Каркемише, куда по преданию войско древнего народа хеттов доставило изваяние из покоренного Вавилона. Это случилось тысячу лет назад, на заре светлого мира, но уже после потопа — так, по крайней мере, уверял Навуходоносора его уману. У царя была двурогая тиара в виде серпа луны (один рог был отломлен), завитая в кольца борода, руки едва выступали из гранитной глыбы. У ног наряженное в воинский хитон человеческое существо с головой орла, оно держало на поводках двух неуклюжих львов. Звери разинули пасти, глаза у них были полузакрыты.
У Навуходоносора было много подобных диковинок, которые хранились в особо отведенных для них помещениях. Были там статуи древних царей в полный рост, поверженных мощью Вавилона, базальтовая плита, на которой была выбита надпись одного из правителей Ашшура Адад-Нерари II — еще Набополасар после взятия Ниневии приказал камнерезам перечеркнуть косой бороздой эти хвастливые строки. Хранилась в музее и любимая скульптура Навуходоносора огромный лев, грубо, но впечатляюще вырезанный из самого твердого камня, попирающий поверженного человека.
Владыка Вавилона распахнул дверь, вырезанную из цельного ствола кедрового дерева, обитую медью, кликнул Рахима.
Тот вышел из ниши.
— Собирайся, погуляем по саду. Сегодня, в преддверии ночи судьбы я хотел бы помолится за ушедших от нас.
Они спустились по боковой лестнице, затем по пандусу, ведущему мимо гробницы отца, и вышли в чудесный сад.
Посреди взлетавших по обе стороны в небо ярусов, на ровной прямоугольной площадке, было устроено озеро, разбиты клумбы, насажаны цветы — все больше розы всевозможных цветов и оттенков. На озере на прочных, покрытых шипами стеблях, красовались лотосы. Здесь, между куртин и обсаженных кустарником дорожек, бродили ручные животные. По краям открытой площадки были насажаны фруктовые деревья — их купы плавно возносились в небо. Растения были высажены с таким расчетом, что, если смотреть снизу, от искусственного водоема, то создавалось впечатление, что человек гуляет по обихоженной человеческими руками горной долине, а справа и слева вздымаются горные склоны.
Навуходоносор в сопровождении Рахима поднялся на вторую, расположенную справа террасу, прошел в дальний ее конец. Как всегда мимоходом отметил, каким изворотливым и обширным умом наградил Мардук его давным-давно ушедшего к судьбе учителя. Уману все-таки хватило сообразительности оставить здесь память о своей хеттянке. Это был удивительный фонтан, к которому правитель и направлялся. Кого имел в виду Бел-Ибни, создавая этот фонтан, Навуходоносор догадался сразу. Как он должен был поступить? Старик не нарушил запрет — ни отметиной, ни закорючкой, ни укрытой в недоступном месте надписью он не помянул светловолосую красавицу, неуемную и дерзкую, и все равно первое имя, которое приходило на ум, попадающему в это место, было ее именем.
Пусть его… Он имел на это право.
Тайну свою умник Бел-Ибни схоронил в искусственном углублении, вырезанном в подножии следующего третьего, самого высокого яруса. Место было тихое, уединенное, солнце-Шамаш только на закате ненадолго заглядывало сюда, потом скрывалось за ступенями зиккурата в Борсиппе.
Грот представлял из себя окантованную арочным входом неглубокую пещеру, где на левой стене, отделанной сероватым, с молочными прожилками мрамором, был устроен фонтан слез. Здесь же в гроте, напротив фонтана, стояла каменная скамья с изогнутыми ножками.
В верхней части украшенной стреловидной аркой мраморной плиты располагалась широкая, в две мужские ладони, похожая на срезанный наполовину бутон лотоса, раковина. Вода в нее поступала сверху из маленького отверстия в плите и по искусно проведенным бороздкам, напоминавшим распущенные женские волосы собиралась в корытце. Отсюда, просачиваясь через щели между лепестками, влага неспешно, несколькими водотоками капала в нижние вазоны. Из одного в другой… Их было более десятка. Из одного в другой… Разными путями. Кое-где вода стекала по мрамору. Так льются и капают слезы.
Царь устроился на скамейке, глянул в сторону телохранителя. Тот позволил себе опереться плечом на стену возле входа, и теперь посматривал на фонтан. Что ему виделось, дослуживающему свой век ветерану? О ком вспомнил?..
Царь угадал — Рахим отдался воспоминаниям. Ему всегда нравилось это место, уходя со службы, сожалея о на глазах дряхлеющем господине, о перемене времен, о новых людях, в подметки не годящихся прежним бойцам мало ли о чем способен сожалеть ветеран! — частенько заглядывал сюда. Водил сюда дочерей, теперь внучку… Рассказывал о Бел-Ибни. Все, что помнил, а помнил он немало, пусть и несвязно, отрывками… Все корытца, прилепленные уману к мраморной стене, были у Рахима расписаны. Каждое было посвящено тому или иному, ушедшему к судьбе человеку. Их, дорогих сердцу, и печени, было немного. Вот этот бутон розы, вырезанный из белоснежного мрамора, вода здесь капала особенно трогательно — напоминала о погубленной Нана-бел-уцри. Он полюбил ее сразу, до одури! Хвала Мардуку, что дурь скоро прошла, он был доволен Нуптой, своей трудолюбивой пчелкой… По соседству примостился цветок гранатовой яблони, отсюда вода лилась тончайшей струйкой и напоминала об Иддин-Набу… Шурин стал богат, силен, выбился в раб-мунгу, потом скоропостижно, от разрыва сердца, в одночасье сбежал к судьбе. Теперь он, Рахим, шушану из халдеев, старший в роде, на него Иддину оставил своих дочерей. У него одни дочери рождались. Теперь уже два года на нем и семья Мусри. Крепок был египтянин, но и того в конце концов зазвала к себе Эрешкигаль.
…Израненного, высохшего, почерневшего Мусри бедуины доставили в шатер правителя Вавилона, стоявшего лагерем под Шаламом (так на египетский манер кочевники называли Иерусалим) в мешке. Если бы не Рахим, который случайно оказался на дороге в Вифлеем и Хеврон, воины из сторожевого пикета долго бы выясняли у наливавшегося гневом Салмана, кто он и зачем пожаловал в стан вавилонян? Бедуинский вождь уже совсем было собрался бросить полотняный мешок к ногам стражников и уехать прочь, однако оказавшийся поблизости Рахим успокоил кочевника. На его вопрос, что в этом мешке, Салман ответил.
— Ваш человек. Подобрали в пустыне. Умирал…
Рахим откинул материю, обнажил лицо, тут же прикрыл отверстие и, перемежая приказы с громкой непристойной руганью, распорядился бегом доставить мешок в царский шатер. Сам декум помчался за лекарями.
Мешок вскрыли в присутствие царя и Набузардана. Обнаружили в нем Мусри, тут подоспели лекари, они и привели государева человека в чувство. Скоро египтянин вновь обрел дар речи.
— Фараон выступил в поход, движется в сторону Лахиша. Допускать его до крепости никак нельзя, следует брать по дороге.
На следующий день Мусри уже более связно поведал о том, какие силы имеет при себе Априй, на что новый фараон способен в качестве военачальника, куда и с какими прелестными письмами посланы гонцы. Фараон требовал от участников заговора верности взятым обязательствам.
В тот же день в Эдом, Моав, Аммон, на север, в Риблу и Дамаск Навуходоносор отправил своих гонцов с посланиями их правителям. Если они решили сохранить верность Вавилону, то пусть немедленно высылают военные отряды на юг Иудеи. Опоздание хотя бы на день будет расцениваться как измена со всеми вытекающими отсюда последствиями. Краткость предупреждения и немногословность послов сыграли свою роль и, несмотря на все увещевания гонцов фараона, Эдом, Моав и Аммон подтвердили верность Аккаду. Все их отряды вовремя прибыли к месту сбора. Отдельный корпус блокировал финикийские города, где был высажен вражеский десант. Через несколько недель пришел черед главных сил египетской армии. В случае их поражения, Навуходоносор оставлял Иудею без союзников, и падение Урсалимму стало бы только вопросом времени.
