В эти же сентябрьские дни драматург пытается встретиться с руководителем театра. 21 сентября Е. С. Булгакова записывает в дневнике: «Сегодня утром М. А. звонил Станиславскому.
— Вы, кажется, нездоровы, Константин Сергеевич?
— Я нездоров, но не для вас.
Потом говорили о декорациях к „Мольеру“, и К. С. просил М. А. позвонить завтра, чтобы условиться о свидании».
Неизвестно, произошло ли это свидание. Зато известно, что 31 октября Станиславский у себя дома, в Леонтьевском переулке, впервые посмотрел часть многолетней работы, которой занимались Горчаков и Булгаков. Показана была сцена «В соборе». Станиславский провел «беседу с Кореневой о сквозном действии… о маленьких правдах». Беседовал с Сосниным о роли Шаррона, которая «идет вся на огромном пафосе».
Горчаков, получивший поддержку и покровительство, в ноябре все же репетировать не мог: и Станицын, и Булгаков были заняты на выпуске «Пиквикского клуба». На генеральной, которую Станиславский принимал у Станицына, Булгаков показывался еще и как актер. Е. С. Булгакова занесла в дневник: «Костюм — красная мантия, белый завитой парик. В антракте после он мне рассказывал, что ужасно переволновался — упала табуретка, которую он смахнул, усаживаясь, своей мантией. Ему пришлось начать сцену, вися на локтях, на кафедре. А потом ему помогли — подняли табуретку».
Очевидец события В. Виленкин вспоминает: «Началась сцена „В суде“. „Президент суда“, в тяжелом седом парике, с багровым толстым носом и злющими глазками, расставив локти, приступил к допросу. „Президент“ этот, как известно, почему-то яростно ненавидит всех животных и потому не выносит никаких сравнений из животного мира, а тут, как на грех, этими сравнениями так и прыщет красноречие судейских. Знаменитая реплика: „Да бросьте вы зверей, или я лишу вас слова!“ — прозвучала с такой неподдельной яростью, что захохотал весь зал, а громче всех Станиславский. „Кто это?“ — быстро шепотом спросил он Станицына, не узнавая актера. — „Булгаков“. — „Какой Булгаков?“ — „Да наш, наш Булгаков, писатель, автор „Турбиных“. — „Не может быть“. — „Да Булгаков же, Константин Сергеевич, ей-богу!“ — „Но ведь он же талантливый…“ — и опять захохотал на что-то громко и заразительно, как умел хохотать на спектакле только Станиславский“».
Премьера «Пиквикского клуба» прошла в начале декабря. В течение нескольких месяцев Булгаков имел удовольствие радовать своих приятелей судейской мантией. В его гримуборной каждый вечер, когда он играл, — своего рода клуб: «собираются все молодые актеры. Замечательно относятся они к Мише. Приятно!» — отмечено в домашней хронике Е. С. Булгаковой. В воспоминаниях Г. Конского рассказано, как гримировался автор «Мольера»: «Резко и сильно пожав мне руку, склонив при этом голову набок, он садится перед одним из зеркал, зажигает лампочку и долго смотрит на свое отражение в зеркале, словно старается увидеть там что-то необыкновенное. ‹…› Он разглядывает себя своими светлыми глазами так серьезно и внимательно, как это делают только врачи, старающиеся поставить диагноз».
Дожидаясь своего эпизода, актеры томятся. Одни — играют в шахматы, другие — рассказывают анекдоты. Булгаков устраивал игру в слова. За каждый остроумный «ход» платили символические двадцать копеек. Однажды Булгаков обрадовал своего вечного соперника по игре Б. Ливанова такой морфологической находкой: «Ливанов, получите двадцать копеек… — За что? — Я видел сон: я умер, а вы вошли в буфет и говорите: „Був Гаков, и нэма Гакова!“ Получите!» 13
Булгаков еще «був». В декабре 1934 года задумывается пьеса о Пушкине. К концу декабря пьеса в основных ее чертах уже видна. 28 декабря Е. С. Булгакова записывает:
«Виден Николай, видна Александрина — и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, сцена у Геккерена — приход слепого Строганова, который решает вопрос — драться или не драться с Пушкиным Дантесу.
Символ — слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает».
Год завершается в новых замыслах, в ожидании близких и благотворных перемен. «Кончается год. Господи, только бы и дальше так было».
Это записано Е. С. Булгаковой 31 декабря 1934 года, а 4 января — вновь тревога, театральные слухи, что «Мольера» отодвигают и пойдет афиногеновская пьеса. «Сегодня целый день вспоминали знаменитый разговор с Ольгой (Бокшанской. — А. С.) вчера. Смысл его в том, что назначено чтение новой пьесы Афиногенова, о которой Немирович, по словам Оли, сказал, что это „очаровательный эскиз“. Кроме того, она сказала, что надо „по-человечески пожалеть Афиногенова — и „Ложь“ не вышла, и „Портрет“ не вышел, а он с чисто большевистской энергией все пишет и пишет!“…
Я слушала ее, молчала и только смотрела на нее таким взглядом…».
Впрочем, Бокшанская поторопилась с информацией. «Мольера» никто не отодвинул. Напротив, репетиции пошли бурным темпом. В срочном порядке П. Вильямс, сменивший Н. Ульянова, стал готовить эскизы декораций и показал их в конце января. «Очень удачны, очень! — записывает Е. С. Булгакова. — Особенно лестница у короля, театр последнего действия и кладбище».
Кладбище, на котором должно было происходить заседание «кабалы», по просьбе Станиславского потом отменят. П. Вильямс пошел навстречу желанию режиссера развернуть театральную природу пьесы в пышном и нарядном убранстве. Именно в это время Н. Ульянов, оставшийся автором костюмов, отдал приказ выполнить их в новом материале. Заведующая пошивочным цехом Репина вспомнит: «Наконец, поступило распоряжение шить из парчи, „чтобы все сияло как солнце“.
Спектакль готовился уже четвертый год с огромными паузами и замираниями. Они не только сбивали ритм работы, но и ставили пьесу в беспрерывно меняющийся исторический и эстетический контекст. В дневнике А. Афиногенова появляется запись о мейерхольдовской „Даме с камелиями“, поразившей Москву неожиданным и крутым поворотом вождя „театрального Октября“ к мелодраме, поданной в изысканно-роскошной упаковке: „Дама с камелиями“… Тонкий яд разложения… вот таким манил старый мир, блеск, бархат, шелк, сиянья вещей… А зрители хлопают от восторга и кричат браво… Вот так после падения Парижской коммуны веселились молодчики с их женами и проститутками… А сейчас это возводится в перл, что ли, надо равняться по нему и учиться… ерунда и гниль!..» 14.
Важно не то, что Афиногенов ошибается в смысле увиденного. Тут интересен сам факт поворота театральных вкусов, который зафиксирован драматургом безошибочно. П. Вильямс, новый художник мхатовского спектакля, стал добиваться «не сценического правдоподобия», а «исключительно эмоционального фона для мелодраматического, романтического спектакля». Он придумал единую установку, центром которой был вращающийся станок, а обрамлением — портал, получавший в различных сценах различную образную окраску. Менялись детали: «золотые женщины и королевские лилии для сцены у короля, статуи Арлекина и Пульчинелло и лоскутный портал для сцены в театре и в уборной Мольера, раскрашенная деревянная церковная скульптура и золотой портал в сценах собора и кабалы».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
