— Надеюсь, не я виновник ваших слез, мадемуазель,— добавил он.— Я же не сказал ничего обидного для вас.
— Нет, сударь,— промолвила я.— Я на вас не сетую, но вам не стоит оставаться — вот идет та особа, которая привезла меня сюда.
В самом деле, я заметила вдалеке мадемуазель Като (так он назвал эту женщину), и, быть может, потому, что Он не хотел сделать ее свидетельницей холодного приема, который я оказала его ухаживанию, он удалился прежде, чем она подошла ко мне, и даже свернул в другую аллею, чтобы не встретиться с ней.
— Почему же господин Вийо ушел от вас? — сказала эта женщина, подойдя ко мне.— Неужели вы прогнали его?
— Нет,— ответила я.— Но вы как раз пришли, а нам больше нечего было сказать друг другу.
— Ну как, мадемуазель Марианна? — спросила она.— Правда, он славный малый? Как видите, я вас не обманула. Даже не будь у вас напастей, хорошо вам известных, разве могли вы мечтать о таком муже? Право, господь очень милостив к вам. Идемте скорей,— добавила она,— нас ждут.
Ничего не ответив, я печально встала и последовала за ней. Одному богу известно, как тяжко мне было тогда!
Мы прошли через длинную анфиладу покоев и оказались в большой зале, где теснилась целая толпа челядинцев. Я, однако ж, увидела там и двух человек барского вида — молодого человека, лет двадцати четырех — двадцати пяти, весьма благородной наружности, и другого, зрелых лет, похожего на офицера; они беседовали друг с другом у окна.
— Подождите здесь минутку,— сказала та женщина, которая привела меня.— Я сейчас доложу, что вы приехали.— Она вошла в какую-то комнату и через минуту вышла оттуда.
Но в этот короткий промежуток времени, когда она оставила меня одну, вышеупомянутый молодой человек прервал свою беседу и, устремив на меня глаза, стал весьма пристально разглядывать меня. И, при всей своей тоске душевной, я заметила это.
Такие вещи не ускользают от внимания женщин. Как бы ни были мы глубоко огорчены, наше тщеславие делает свое дело, оно не дремлет, и гордость своим очарованием — совсем особое чувство, от которого нас ничто не отвлекает. Я даже расслышала, как этот молодой человек с восхищением сказал своему собеседнику:
— Что за милочка! Видали вы когда-нибудь этакую прелесть?
Я опустила глаза и отвернулась; но все же мне было приятно, я почувствовала мимолетное удовольствие, не оторвавшее меня, однако, от моих грустных мыслей. Нечто подобное испытываем мы, вдохнув мимоходом благоухание красивого цветка.
— Пожалуйте,— сказала мне моя проводница, выйдя из дверей. Я последовала за нею, и те два человека, о которых я говорила, вошли вместе с нами. В комнате я увидела пять или шесть дам и троих мужчин: двое из них, как мне показалось, были судейскими, а третий — военный. Господин Вийо (вы знаете, кто это) тоже тут оказался — он сидел со смущенным видом в сторонке, у двери.
Я сказала «трое мужчин», но не упомянула о четвертом, хотя он-то и являлся главным лицом, будучи хозяином дома; последнее я заключила из того, что он был без шляпы. Я подумала, что передо мной сам министр, и моя провожатая подтвердила это.
— Мадемуазель, это господин де...,— сказала мне она и назвала фамилию министра[16].
Это был человек в годах, высокого роста, благообразный и представительный; весь его облик ободрял вас, успокаивал, внушал доверие и был как бы залогом доброты, с коей этот вельможа отнесется к вам, и справедливости, которую он вам окажет.
Время не столько наложило печать старости на его черты, сколько сделало их почтенными. Представьте себе лицо, на которое приятно смотреть, не думая о возрасте его обладателя; приятно было чувствовать, какое глубокое уважение он вызывает в людях; даже в признаках здоровья, коим оно было отмечено, чувствовалось что-то почтенное, казавшееся не столько следствием темперамента, сколько плодом мудрости, благородства и душевного спокойствия.
Добрая душа и мягкость нрава ясно отражались в его наружности, она оставалась любезным и утешительным образом прежнего его обаяния, была украшена прелестью его характера, а эта прелесть не имеет возраста.
Таков был министр, перед которым я предстала. Я не стану говорить о его правлении — этот предмет превосходит мое понимание.
Я только передам то, что сама слышала от других.
В его манере управлять была совсем особая похвальная черта, до него не встречавшаяся ни у одного министра.
У нас были министры, чьи имена навсегда вошли в нашу историю; их можно назвать великими людьми, но в Управлении государственными делами они уж очень заботились о том, чтобы приковать внимание умов к своей деятельности и всегда казаться занятыми глубокой политикой. В представлении простых смертных их постоянно окружала тайна; они были очень довольны, когда от них ждали высоких подвигов прежде, чем они их совершали, когда считалось, что они искусно разрешат трудности в каком- нибудь щекотливом деле прежде, чем им удавалось это сделать. Им льстило такое мнение о них, и они всячески добивались этой чести,— уловки тщеславия, по правде говоря, можно и простить этим гордецам ради достигнутых ими успехов.
Словом, никто не знал, куда они идут, но все видели, что они шагают; никто не знал, какая цель их движений, но все видели, что они шевелятся, а им нравилось, что на них смотрят, и они говорили: «Поглядите на меня».
А этот министр, наоборот, правил, как говорили, в духе мудрецов, чье поведение исполнено мягкости, простоты, далеко от всякой пышности и стремления к личной выгоде; такие люди хотят приносить пользу и не ищут похвал, совершают великие деяния единственно ради того, что это нужно другим, а не ради того, чтобы прославиться. Они отнюдь не предупреждали, что будут действовать искусно, а довольствовались тем, что так и действовали, и даже не замечали своей ловкости. Они вели себя так скромно, что их начинания, чрезвычайно достойные уважения, смешивались с самыми обычными действиями,— с виду ничто их не отличало, никто не трубил о том, какого труда стоили мероприятия, которые они проводили благодаря своим дарованиям и без всякого хвастовства; они вкладывали в эти дела всю свою гениальность и ничего не добивались для себя; поэтому и случается, что люди, которые пользуются плодами их трудов, принимают их беззаботно и больше бывают довольны, чем изумлены. И только мыслящих людей отнюдь не обманывает простота в поведении тех, кто руководит ими.
Таким правителем был и министр, о котором идет речь. Нужно ли было преодолеть почти непреодолимые препятствия, исправить почти непоправимую беду, добиться славы, выгоды, земельных владений, необходимых государству, сделать сговорчивым врага, который напал на страну, введенный в заблуждение ее миролюбием, временными ее затруднениями или скромным характером правителя,— он всего добивался, но без всякого фанфаронства, столь же просто и без всякой суматохи, как делал и все остальное. Он принимал такие мирные, такие незаметные меры, так мало стремился стяжать почет, что вполне можно было обойти его похвалами, несмотря на всю его достойную уважения деятельность.
