А как мы, пятилетние, нарисовали? Деревья-пирамиды – вот как мы нарисовали. Там, где корни – широко, где макушка – узко, ветки торчат направо и налево под прямым углом. Всё дерево завершается «естественным шпилем». А как ещё можно? Мы же маленькие, нам не видно снизу, чем завершается дерево наверху. Слово «крона» ещё никому не известно. Понаблюдать же за деревьями нас никто не призывал до начала процесса рисования. Заведующая просит внимательно посмотреть в окошко только сейчас, когда листы бумаги, по её мнению, безнадёжно испорчены…
Будучи взрослой, я оказываюсь в Музее народного искусства на Делегатской. В зале «крестьянского творчества прошлых веков» я впиваюсь взглядом в расписанный шкаф-поставец конца девятнадцатого века, привезённый с Русского Севера. Что такое? Где же я могла видеть такие рисунки? На дверцах шкафа нарисованы деревья-пирамиды: там, где корень – широко, где верх ствола – острый шпиль, ветки с оранжевыми плодами торчат под прямым углом направо и налево от ствола…
Яблоня!
С подобными примитивными «детскими» изображениями деревьев я сталкивалась потом ещё не раз в краеведческих музеях разных городов. Оказывается, деревья с глубокой древности было принято изображать именно так, как мы, наивные, незнакомые с законами перспективы, сделали это в детском саду. И это было абсолютно нормально!
Теперь я «лезу из кожи вон», чтобы сделать мою руку вновь «детской» (я стала художником) – не получается, мешает «взрослое» художественное образование.
В нашем детском саду не было отдельной столовой. Завтраки, обеды и полдники нам приносили в группу в огромных кастрюлях или в алюминиевых общепитовских противенях. Кухня же располагалась на первом этаже здания; нас туда однажды водили на экскурсию. Кажется, там нам предложили взять с подносов тёплые (их недавно посушили) продолговатые сухари из белого хлеба – кто сколько хочет.
Я запомнила кое-что из блюд: манная каша, высокий омлет, рисовая запеканка, суп с клёцками, пирожки с яблоками, какао, розовый фруктовый кефир. Больше ничего в памяти не отложилось.
Манная каша подавалась нам вместе со шлепком тёртой морковки на бортике небольшой белой тарелки. В месте «столкновения» каши и морковки оставалась алая размытая полоса. Каша была вязкой, не горячей, ела я её с великим трудом. Однако, нянечка «баба Женя», год рождения которой, как я сейчас понимаю, был примерно 1890-ый, была добрейшим человеком; моё пренебрежение манной кашей, казалось, было ей близко, она как будто говорила взглядом: «Ну, милая, не расстраивайся, я тебе поменьше положу…».
Однако, обожаемый мной омлет был неестественно пышным именно из-за наличия в нём… небольшого количества набухшей заранее манки. Я узнала об этом относительно недавно.
То же и с клёцками в казённом супе – манка, соль, яйцо. А ведь я их ела с великим удовольствием, не догадываясь о составляющих компонентах.
В рисовой запеканке съедобной была только хрустящая корочка, политая растопленным сливочным маслом.
Пирожки с яблоком всегда подавались в паре с кефиром, обычным или сладким розовым («Фруктовым»). До сих пор вкус кефира вызывает во мне желание немедленно купить пирожок с яблоком; как будто друг без друга они не должны поглощаться. Пирожки казались невероятно желанными только потому, что других пирожков в моей жизни практически не было, эти были единственными. А пирожки ребёнку очень нужны, я поняла это, когда сама стала мамой: пироги для ребёнка – символ Дома, а Дом для маленького человечка всегда самое любимое место во Вселенной.
В какой-то группе детского сада воспитательницы раздавали нам картонные одноразовые стаканчики с небольшим количеством земли, в которые мы закапывали крупные семена каких-то растений (не тыквы ли?). На стаканчиках писались наши имена. Стаканчики выставлялись на светлый подоконник. Потом мы все бегали смотреть: у кого первого зёрнышко взойдёт. Чёрная земля, белый стаканчик… Куда потом их девали, эти взошедшие ростки?
О детских праздниках в спортивном зале и об общих спальных комнатах – «дортуарах», блин! – мне вспоминать не хочется. Вот где было высшее проявление балагана, так мне противного.
Помню, в средней группе в спальне девчонки хвастались друг перед другом трусами с оборочками (вместо сна, разумеется). Мне хвастаться было нечем: мои трусы из экономии шились бабушкой, не покупались. Я их всегда стыдилась.
До сих пор никак не могу понять: как можно заснуть в помещении, рядом с малознакомым человеком, который при этом ещё и посматривает на тебя. Это же небезопасно! Я никогда не спала днём в детском саду. А если тебя «засекали» не спящим или хотя бы плохо притворившимся (что спишь), тебя немедленно поднимали и ставили «позорным столбом» «перед строем». Однажды это случилось и со мной. Воспитательницу звали Татьяна Игнатьевна, ни на какие мои «простите, пожалуйста, я буду спать» она не реагировала. Поставила босиком на холодный пол и перед всеми отчитала… Торжество педагогики!
Спали мы в той группе на раскладушках, которые мы сами раскладывали и сами застилали. Положить ровненько постельные принадлежности – это я делала легко, но вот самостоятельно достать с каких-то высоких тёмных антресолей в подсобке полосатый ватный матрас, скрученный улиткой… Это было великим страхом для меня: я была уверена, что матрас завалит меня на спину! Просить о помощи я стеснялась. Показать перед ребятами свой страх стеснялась ещё больше. В итоге, я дожидалась, когда все ребята закончат разбирать матрасы и уйдут в общую комнату. Если никто не видел моих неловких потуг вытянуть матрас, я чувствовала себя спокойнее и, кряхтя, справлялась с этой немалой для меня физической трудностью.
Я сейчас подумала: может быть, нас, и мальчиков, и девочек, готовили с младых ногтей к обязательному прохождению службы в армии?..
Перед Новым годом принято было клеить из цветной бумаги фонарики, гирлянды-цепи и вырезать из сложенных салфеток замысловатые снежинки, которые потом приклеивались на стёкла окон. Никогда я не умела резать эти снежинки! И сейчас не умею, фантазии не хватает. А некоторые воспитатели делали это виртуозно. К сожалению, большинство из них никакими другими талантами похвастаться не могло.
Единственный воспитатель, который всегда, во всех ситуациях оставался для меня высшим прекрасным существом, была Галина Павловна, жившая с нами в одном доме на Октябрьской улице. Всегда вежливая, всегда доброжелательная, обаятельная, интеллигентная… Высокая причёска, идеальная осанка, строгая чёрная прямая юбка, модные цветные батники (мама любила это слово, а чем батник отличается от рубашки, я до сих пор не знаю). Галина Павловна всегда носила на шее кулон, а в ушах небольшие золотые серёжки с камешками.
Она была одиноким человеком. Может быть, у неё были взрослые дети, но мужа у неё не было.
Если бы мне сейчас сказали, что она была «из бывших», и её девичья фамилия… Корф, то я охотно поверила бы. Уж очень манеры и осанка Галины Павловны выделяли её из прочих воспитательниц советского дошкольного учреждения. Когда были дни её дежурства – я чувствовала себя защищённой.
Десять лет назад я встретила Галину Павловну в Центральном доме Советской (нет, тогда уже Российской) армии. Она служила там гардеробщицей. Я же приходила в это здание по своим библиотечным делам. Удивительно, но она меня узнала! И поразила меня той же безупречной осанкой и прекрасной, «её», полуулыбкой на губах. Ах, как соответствовали её стильному облику эти стены бывшего Екатерининского института благородных девиц дворянского происхождения! Не гардеробщицей она мне тогда показалась, а… распорядительницей бала.
Жива ли она до сих пор – не знаю.
А манную кашу собственного приготовления я сейчас ем с огромным удовольствием. Сервирую я её без тёртой морковки.
Канареек же не держу, как бы об этом меня ни просили мои кошки.
И ещё: своих дочерей я в детский сад не сдавала.
Новый год – семейный праздник?
Мама не любила этот праздник: его нужно было проводить на Октябрьской улице, за столом со своими родителями. Два дня маминых мучений! И всё ради того, чтобы угодить бабушке, считавшей, что Новый год – семейный праздник, а значит, все должны быть вместе, рядом, обедать, разговаривать, общаться с маленькой Верушей…
В итоге родители приезжали 31 декабря днём с сумками, а 1 января вечером со вздохом облегчения покидали «гостеприимную» Октябрьскую улицу, сбегая к себе на улицу Сайкина, а позже – в Медведково («Отмучились!»).
Меня они с собой не брали. То ли не хотели сами, то ли бабушка не отдавала.
Все сцены прощания с родителями в коридоре завершались одним – маминой спиной. Она всегда уходила от меня. Я гораздо чаще видела её уходящей. До сих пор я её вижу именно такой. Я всегда её провожаю, у неё всегда дела, она никогда не может остаться со мной надолго.
