Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.
— Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.
— Подумаешь… пусть… — сказал я. — Пойдём…
И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.
Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист — славный петух моей бабушки.
Вобла
В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.
По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?
— Это королевский деликатес! — говорил мой отец.
Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.
Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»
Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.
Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:
— Ел воблу?
— А ты видел?
— Чешуя у тебя на носу, — сказал Петька. — Не мог оставить. Жадный ты на воблу.
— Все на воблу жадные, — сказал я, но дал Петьке немножко икры.
Он положил её за щёку.
— Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?
— И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.
— Не тот человек, — сказал Петька. — В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.
Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику — молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.
Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.
— Вот! Сейчас узнаем! — обрадовался Петька.
— Кто? — это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.
— Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?
Бабушка приоткрыла дверь.
— Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.
Бабушка, заохав, закрыла дверь.
Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня как-то тяжело-тяжело стало на сердце.
— Что же он? — сказал Петька. — Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чего-нибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.
— Давай сходим, и всё, — предложил я.
— «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.
— Вот и отнесём чего-нибудь вкусненького. Пошли, — сказал я, поднимаясь со ступенек.
— Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?
Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.
— Вот ты, — сказал Петька, — если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?
Я, не задумываясь, воскликнул:
— Воблу! Больше ничего!
— И я воблу! — сказал Петька. — Мужчине в больнице только вобла нужна! — Он тут же приуныл. — А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…
— А вобла у тебя есть? — спросил я.
— Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…
— От меня ничего не запирают, — похвалился я. — Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.
Петька стал меня уговаривать:
— Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?
Я не решался.
Петька не отставал:
— Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?
Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.
Мы пошли ко мне домой. Я снял с гвоздика связку воблы. На шпагате оставалось ещё штук двадцать серебристых, с раздутыми от икры боками рыбёшек. Я выбрал три самые большие.
— Семь бед — один ответ, — сказал Петька, намекая ещё на парочку вобл.
Я снял две воблы поменьше. Петька заклянчил:
— И мне дай… одну… в долг до завтра… У меня соли мало в теле…
— Пошли! — крикнул я. — И так попадёт! Она у отца на вес золота!
Петька надулся. Мы пошли к нему за молочными бутылками. Он взял в кухне пять бутылок, положил их в нейлоновую авоську и сказал:
— Теперь бутылки будут запирать…
Мы сдали их, купили в «Гастрономе» пиво и пошли в больницу. Она находилась недалеко от нашего дома.
В приёмном покое мы прочитали список продуктов, которые разрешалось передавать больным. Вобла и пиво не были там указаны. Поэтому я переложил воблу из авоськи в карманы. Петька быстро заткнул бутылки с пивом за пояс, ахнул, встал на цыпочки и глупо заулыбался, как будто входил в ледяную воду. Ведь бутылки были очень холодными, а он их сразу прижал к животу.
Потом мы долго просили сестру пустить нас к Тим Тимычу в неположенное время. Сестра наконец позвонила врачу, спросила, пускать или не пускать, заворчала и выдала два белых халата. Мы, путаясь в них, поднялись по лестнице на третий этаж. Я приоткрыл дверь и заглянул в восьмую палату.
Тим Тимыч лежал у самого окна и смотрел в потолок, согнув коленки и закинув руки за голову. Он похудел и побледнел, и лицо его показалось мне грустным-грустным. Петька толкнул меня сзади. Я вошёл в палату и тихо сказал:
— Тим Тимыч…
И Петька из-за моего плеча позвал:
— Тим Тимыч…
Тим Тимыч приподнялся и удивлённо посмотрел на нас. Потом он, наверно, поверил до конца, что это действительно я и Петька стоим в дверях, улыбнулся и закричал:
— Мой великий друг Вовка! Мой великий друг Петька! О! Мои дорогие оболтусы. Сюда! Сюда!
Мы подбежали к кровати и долго трясли руки Тим Тимыча. Петька левую, а я правую. Мы неожиданно застеснялись, не знали, что сказать, и вдруг Петька снова ахнул, нагнулся и выкатил из штанины бутылку пива.
— Вот, Тим Тимыч… Пивко… Чуть не разбилось…
Из-за пояса он вытащил вторую бутылку, а я достал из карманов воблу.
Тим Тимыч посмотрел на пиво и воблу, часто заморгал, закрыл глаза, потом открыл и прошептал:
— Не может быть! Это — сказка! Ущипните меня!
Мы не стали его щипать, потому что он сам в одно мгновение очистил воблу и, нюхая её, мычал от удовольствия. Он как-то сразу разрумянился, достал эмалированную кружку, открыл вилкой бутылку и мелкими глотками, закрыв глаза, стал пить пиво.
— О! — сказал он, закусывая икрой. — Я здоров. Просто захандрил немного. И аппетит у меня львиный. Скорей бы обед!
Мы с Петькой засмеялись от радости за Тим Тимыча.
— Но-но, Тим Тимыч! — вдруг сказал сосед по палате, бородатый старикан. — Не очень-то нажимай на воблу. Не забывайся, не манная каша.
— За кого меня здесь принимают? — весело спросил нас Тим Тимыч. — Это я-то жадина! Дать ему воблу и кружку пива. Вторую бутылку — на вечер.
Мы отнесли старикану воблу и пиво.
— Может, ему нельзя… и вам тоже… — сказал Петька.
— Немножко можно, — успокоил его Тим Тимыч. — Нет, мои великие друзья, я понял, что я здоров. Пора выписываться. Хватит!
— Больные, потише, — сказала нянечка, заглянув в палату. — Лишу свидания.
Мы присели на кровать.
— Вы тоже поешьте воблы, — шёпотом предложил нам Тим Тимыч.
У меня потекли слюнки, ещё секунда, и я протянул бы руку и взял бы кусочек воблы, но я небрежно сказал:
— Смотреть на неё не могу…
А Петька гордо соврал:
— У нас она дома прямо на столе валяется… Ешь — не хочу.
— Правда? — спросил Тим Тимыч, о чём-то подумав. — Что человеку надо? Побольше дружбы…
— И воблы… — сказал Петька.
— И чтобы старуха не ворчала, — добавил бородатый старикан.
— И чтобы вы были здоровы, — пожелал я.
— И чтобы все мы поехали на рыбалку, — помечтал Петька.
— И чтобы контрольные были полегче, — заключил я.
Тим Тимыч надел халат и заходил из угла в угол. Потом он сказал:
— Слушайте! Маяковский, — и прочитал наизусть стихи про то, как упала на Кузнецком мосту лошадь и людям не было её жалко, а она лежала, бедняга, и смотрела на толпу большим и печальным глазом. И про то, как поэт помог ей встать и лошадь встала и пошла. Она была рада и думала: «Я ещё жеребёнок». И ей стоило жить и работать стоило.
