Короля он знал в совершенстве, почитал его, а под конец и любил как сын, и усердно свидетельствовал ему свою преданность, исполняя все, что положено подданному, хотя и помня о своем высоком ранге. Он ухаживал за г-жой де Ментенон со всей обходительностью, какой требовали отношения между ними. Пока был жив Монсеньер, принц старательно исполнял свой сыновний долг; чувствовалось, что он делает это через силу, а еще больше была заметна принужденность в его обхождении с м-ль Шуэн, да и со всем медонским кругом он общался нехотя. Я так подробно объяснял, какие на то были причины, что теперь не стану повторяться. Принц, так же как и весь свет, удивлялся тому, что Монсеньер, человек по натуре довольно грубый, был весьма горд и так и не сумел свыкнуться с г-жой де Ментенон, виделся с нею не более, чем требовали приличия, и, как мог, редко; а ведь в лице м-ль Шуэн у него была своя Ментенон, так же как у короля своя, и детей своих он точно так же отдал в рабство м-ль Шуэн, как король своих — г-же де Ментенон. Принц нежно любил братьев и обожал жену. Когда он ее потерял, горе пронзило его до мозга костей. Ценой сверхъестественных усилий ему удалось не утратить веры. Он пожертвовал всем, но сам теперь истекал кровью. В его всепоглощающей скорби не было ничего низкого, ничего мелкого, ничего недостойного. Перед нами был человек, обезумевший от горя, но силившийся сохранять наружное спокойствие и изнемогавший от этого гнета. Горе скоро пресекло его дни. В болезни он не переменился: на исцеление он не надеялся и в этом мнении был согласен с врачами, не скрывая, на чем оно основано; об этом уже было рассказано не так давно, и все, что он ощущал с первого дня и до последнего, постоянно подкрепляло его уверенность. Какой ужас — сознавать, сколь чудовищная причина повлекла за собой смерть жены и убивает его самого! И вместе с тем какой урок явил нам Всевышний! Почему не дано нам до сих пор узнать все тайные, но столь возвышенные подробности этой смерти, кои только Господь может нам открыть и кои лишь Ему дано оценить в полной мере? Принц был подобен Иисусу Христу на кресте. И дело не только в смерти и страданиях — его величие простерлось гораздо выше. Сколько ласки и вместе с тем сколько безмятежности во взоре! Какая все возраставшая отрешенность! Какие горячие порывы к добрым делам, какое стремление уклониться от трона и ответственности, кою он налагает! Какая изумительная покорность! Какая пылкая любовь к Богу! Какой проницательный взгляд на свое ничтожество и на свои грехи! Какая высокая вера в беспредельное милосердие Божие! Какой благочестивый и смиренный трепет! Какая сдержанная твердость в вере! Какое мудрое спокойствие! Какое чтение, какие молитвы ежечасно! Какое пламенное желание принять последнее причастие! Какая глубокая сосредоточенность! Какое незыблемое терпение! Сколько кротости, какая неизменная доброта ко всем, кто оказывался рядом! Какое неземное благочестие, торопившее его ко встрече со Всевышним! Под этим последним ударом Франция наконец пала: Бог явил ей принца, коего она не заслуживала. Земля была недостойна его: он уже созрел для блаженной вечности.
24. 1715. О здоровье короля и его смерти
Уже больше года, как здоровье короля становилось все хуже. Сначала это заметили слуги в королевских покоях, они наблюдали, как ухудшается его здоровье, но ни один даже слова промолвить об этом не смел. Побочные дети короля, а верней будет сказать, герцог Мэнский тоже заметил это и, поддерживаемый г-жой де Ментенон и ее канцлером — государственным секретарем, торопился устроить все свои дела. Фагон, первый лейб-медик, изрядно уже сдавший и телом и разумом, был единственным из внутренней службы, кто ничего не замечал. Марешаль, первый лейб-хирург, много раз говорил с ним о состоянии короля, но Фагон резко обрывал его. В конце концов, подвигнутый чувством долга и преданностью королю, Марешаль перед самой Троицей решился обратиться к г-же де Ментенон. Он рассказал ей обо всем, что заметил, и про то, насколько чудовищно заблуждается Фагон. Он уверял ее, что у короля, чей пульс он часто щупает, уже давно вялая внутренняя лихорадка, но комплекция у него настолько отменная, что при лечении и внимательном отношении в организме достанет сил, но, ежели недуг запустить, ничего сделать не удастся. Г-жа де Ментенон рассердилась, и единственно, чего добился хирург своим рвением, был взрыв ее гнева. Она заявила ему, что он принадлежит к личным врагам Фагона, которые сочиняют все эти небылицы о здоровье короля, меж тем как не может быть никаких сомнений во внимательности, достоинствах и опытности первого лейб-медика. Примечательно, что Марешаль, который некогда извлек камни у Фагона, был назначен им на место первого королевского хирурга и до сих пор они пребывали в полном согласии. Возмущенный Марешаль, который рассказал мне все это, не мог больше ничего предпринять и с той поры заранее начал оплакивать смерть своего государя. По знаниям и опыту Фагон поистине был первым врачом Европы, однако здоровье уже давно не позволяло ему поддерживать в должной мере свое искусство, а высокое положение, куда его вознесли достоинства и удача, окончательно его испортило. Он не принимал ничьих доводов и возражений, продолжал относиться к здоровью короля так, словно тот был не в столь преклонном возрасте, и тем самым медленно убивал его.
У короля случались длительные приступы подагры, и Фагон надумал обкладывать его на ночь кучей пуховых подушек, отчего король так потел, что по утрам, перед приходом обер-шталмейстера и камер-юнкеров, его приходилось обтирать и переодевать в свежую рубашку.
Уже много лет королю вместо лучшего шампанского вина, которое он всю жизнь пил, подавали за столом бургундское, наполовину разбавленное водой, настолько старое, что оно подрывало его здоровье. Король со смехом иногда говаривал, что он нередко замечал за иностранными государями желание попробовать его вина. Он никогда не пил неразбавленного вина, а также ликеров, чая, кофе и шоколата. Уже давно, встав с постели, он вместо ломтика хлеба, вина и воды выпивал только две чашки настоя шалфея и вероники, а иногда между трапезами и обязательно перед отходом ко сну бокал воды с небольшой добавкой настоя на цветах апельсина, причем вода в любую погоду была со льда; даже в дни приема слабительного он пил ее перед трапезами, в промежутках между которыми ничего не ел, кроме нескольких коричных пастилок, а держал он их в кармане для фруктов вместе с большим количеством бисквитов для своих собак, вечно лежавших у него в кабинете. Поскольку в последний год жизни у короля все чаще и чаще крепило желудок, Фагон велел ему при каждой трапезе в качестве закуски есть много фруктов со льда, а именно тутовых ягод, дынь и фиг, причем перезрелых и подгнивших, а также много других фруктов за десертом, который он, как обычно, завершал большим количеством сладостей. Весь этот год за ужином он съедал неимоверное количество салата. Несколько супов, которые он ел и утром и вечером, каждого столько, что, казалось, для другого и места-то не останется, готовились с большим количеством воды и были очень наваристы; в каждый клалось много пряностей — вдвое больше, чем обычно, а то и более того. Фагон был против и супов и сладостей; видя, как король ест их, он строил иногда весьма смешные гримасы, хотя не осмеливался ничего сказать, разве что Ливри и Бенуа, которые отвечали ему, что стоят за эти кушанья, поскольку они очищают его величеству желудок. Теперь король не ел мяса ни крупной дичи, ни водоплавающей птицы, как, впрочем, и никакого другого, ни жирного, ни тощего, хотя прежде оно не сходило у него со стола, за исключением всего нескольких дней поста, который он соблюдал последние двадцать лет. В это лето король еще строже соблюдал свою фруктово-водяную диету.
В конце концов фрукты, которые он ел после супов, испортили ему желудок, расстроили пищеварение и лишили аппетита, на отсутствие какового он прежде никогда не жаловался, так что теперь он не ощущал ни голода, ни желания поесть, даже если иногда по стечению обстоятельств трапеза отодвигалась на более позднее время; однако после нескольких ложек супа у него всегда снова появлялся аппетит, о чем я неоднократно слышал рассказы, и он ел столь много и плотно, равно как утром, так и вечером, что к этому зрелищу просто невозможно было привыкнуть. Такое количество воды и фруктов, не облагороженных ни каплей спиртного, произвели гангрену в крови короля, ослабив жизненные силы, которые к тому же истощались обильным потом по ночам, так что все это стало причиной его смерти, как в том убедились после вскрытия. Все органы были в столь отличном состоянии и здоровые, что король, судя по всему, мог бы дожить и до ста лет. Особенно поразительны оказались его желудок и кишки, которые объемом и протяженностью вдвое превышали обычные размеры, отчего король и был столь неумеренным чревоугодником. О лекарствах подумали, когда уже было поздно, потому что Фагон не желал считать короля больным и слепота его равнялась слепоте г-жи де Ментенон, хотя она прекраснейшим образом приняла все предосторожности касательно герцога Мэнского и Сен-Сира. Меж тем король прежде них почувствовал свое состояние и несколько раз говорил о нем слугам. Фагон же всегда разубеждал его и ничего не предпринимал. Король удовлетворялся тем, что ему говорил врач, хотя и не особо верил, но его сдерживали дружеские чувства, какие он питал к Фагону, а уж к г-же де Ментенон — тем паче.
