От врача пахло земляничным мылом и карболкой.
На батарею Стрекалов пришел, когда расчет спал. Расход на него Уткин не оставил — был уверен, что Сашка голодным не останется. Повар Лешко, хоть и не был Сашкиным земляком, сжалился и дал порцию картофельного пюре да еще сдобрил его куском комбижира. Потом Сашка помог ему написать письмо любимой и за это получил миску аппетитных поджарок со дна котла. Только когда на кухню пришли Осокин и Грудин чистить картошку, Стрекалов покинул гостеприимный кров и отправился к себе в землянку.
Ночь давно уже перевалила за половину, полная круглая луна висела над притихшим миром, и Убойный, похожий издали на тонущий корабль, устремлял на запад задранную кверху корму.
— Стой! Кто идет?
По голосу Сашка узнал Моисеева. Тот стоял на крыше землянки прямо над печной трубой.
— Не сварись! — предупредил Сашка. Моисеев не ответил — он грелся. Стрекалов нырнул в душное тепло землянки, отворил дверцу печки, долго и старательно раздувал угли. Дождавшись, когда поверхность углей осветилась прыгающими голубоватыми язычками, затолкал в печку охапку соломы и плеснул бензином. Огонь ухнул, шибанул из дверцы наружу, осветив земляные стены и торчащие из-под шинелей босые ступни.
Еще с минуту Стрекалов не ложился — склонив голову набок, слушал, как наверху матерится Моисеев, потом снял шинель, сапоги. Коснувшись щекой соломенного изголовья, он мгновенно уснул, будто нырнул с высокого берега в теплый пруд с запахом лилий и желтых кувшинок.
Солдатские сны бывают трех видов: про хлеб, про дом и про любовь. Когда Сашка бывал сыт, сны его вертелись вокруг одной темы. Обнимал он чаще всего радистку Мятлову, веснушчатую, грудастую и, как говорили знающие люди, весьма доступную девицу, и реже Соню Довгань. Наяву он о ней почти не вспоминал — любовь их была суматошная, с редкими и короткими встречами, когда жаркая, как парная баня, когда и не очень, с расставаниями без слез и муки, Разбуженный криком «подъем!», он еще несколько мгновений чувствовал на губах ее поцелуи, похожие на вкус ландрина. Чтобы окончательно проснуться, разделся до пояса и с минуту обтирал снегом распаренное духотой тело.
Рядом, поеживаясь от холода, стоял на посту Богданов.
— Опять в штаб пойдешь?
— Ага. В тылы надо. Продукты получать, личное оружие. Еще в Особый отдел заглянуть велели… — Глебу он мог позволить слегка прикоснуться к своей тайне.
— Инструктаж! — Глеб понимающе кивнул. — Значит, верно, что тебя на задание взяли. Везет же людям!
— Откуда насчет задания знаешь? Догадался?
— Телефонист разболтал. Уткина сперва хотели, да капитан Лохматов отсоветовал. Предложил тебя. Ты ведь в разведке служил… — Он подошел ближе. — В тыл врага, Сань, да? А ты с парашютом прыгал?
— При чем тут парашют? Хотя… если надо, сумеем.
Стрекалов был не просто рад — он был, что называется, на седьмом небе от счастья. Разумеется, пошуровать денек-другой в немецком тылу не бог весть что, но в его теперешней, бедной событиями жизни даже такое пустяковое задание — подарок судьбы. В том, что задание пустяковое, Сашка ни минуты не сомневался. Захватить «языка» куда опасней. Не сомневался он и в том, что выполнит все, что ему поручили, и был поэтому совершенно спокоен.
— Везучий ты, — сказал Богданов, — мне бы так-то…
— Да, наверное, везучий. — Стрекалов вытерся полотенцем, надел гимнастерку, шинель, туго затянулся ремнем. — Если есть письма, давай, отдам почтарю.
Богданов с готовностью протянул шесть помятых треугольничков.
— Сань, а мне с тобой нельзя? Конечно, я понимаю, но… если там разговор будет насчет напарника, так ты не забудь…
— Не забуду, — пообещал Стрекалов.
В тылах ему выдали сухой паек не на двое суток, а на четверо. Кроме него, на складе отоваривались еще человек десять. Кладовщик ПФС — вредный дядька — долго держал Сашку перед запертыми дверями, потом открыл и, придерживая дверь коленом, потребовал накладную.
— Подпись неразборчивая, — сказал он, подозрительно глядя на Сашку поверх очков.
— Сам делал, — сказал Стрекалов. Сзади засмеялись. Кладовщик обиделся и вернул Сашке накладную, пропустив вперед какого-то старшину.
— Вот змей! — усмехнулся старший сержант с лицом, изрытым оспой, кривым боксерским носом и белым шрамом через весь лоб. — Пойдем, земеля, посидим в сторонке. Теперь ты, надо понимать, за мной будешь. Давай знакомиться. Семен Драганов с Николаева. — Он присел на пустые ящики из-под свиной тушенки. — Здесь с октября. Пулеметчиком определили. До этого служил в сто сороковом непромокаемом. — Под распахнутой, несмотря на мороз, шинелью на его груди виднелись медали.
Подошли еще двое, остальные жались у двери, нетерпеливо заглядывая в замочную скважину.
Из дверей склада вышел наконец старшина, бросил мешок с продуктами солдату, должно быть, напарнику, сказал, вытирая руки полой шинели:
— Ну и глот! Вы, ребята, когда получать будете, глядите в оба. Мне вместо тушенки горох хотел подсунуть.
Сержанты заволновались.
— У тебя в накладной чего? — спросил Драганов, беря в руки накладную Стрекалова. — Комбижир? Так и есть. Беги к начальнику ПФС, пускай на шпиг переделает. Еще чего? Галеты. Это можно оставить. Сахар-песок… Лучше кусковой. Хлеб, концентраты… Концентрат не бери. Что ты его, грызть там будешь? А хлеб бери весь. Промерзнет, да ничего, сожрете. Еще что? Консервы рыбные. Бери на всякий случай. Вот: свиная тушенка! Шесть банок… Это что же, вас на четверо суток упекут? Сейчас проверим. Ну точно, четверо суток будешь нежиться. Повезло!
Сашка видел: хорошие парни, бывалые. У каждого по нескольку медалей, у старшины — фамилия его была Верзилин — даже орден. С такими бы идти! Но нет в полку больше таких, одна салажня осталась. Это не триста пятый незабвенной памяти полк, где без медалей щеголял один повар. Двести шестнадцатый — тыловой, охранный, железные дороги и склады охранял, а теперь вот и ему пришлось повоевать… И как это его, Сашку Стрекалова, опытного разведчика, угораздило сюда попасть? Может, потому сейчас и дорого побыть немного рядом с такими же, как он сам, старыми вояками, в лазаретах штопанными, на жаре сушенными, порохом опаленными, и не замечает он ни трепа ихнего безвредного, ни хвастовства несусветного. Пусть побрешут, коли есть охота, отведут душеньку и других позабавят. Придет час, и покажут они себя в наилучшем виде. Встречал Стрекалов за три года войны таких и понимал их больше, чем другие. С ними рядом разве что старшину Батюка можно поставить, а больше никого, Но Батюк в годах и ревматизмом страдает, да и не отпустят его. На нем вся батарея держится. Уткина, старшего сержанта, взять — себе дороже станет. Привык командовать, подчиняться не захочет, а если заставить — всякие отговорки будет придумывать. Такой характер. Остальные мелочь пузатая. Рассчитывало, видно, начальство сперва подучить их, а после уж пускать в работу, да война распорядилась иначе.
На склад его пустили следом за Драгановым. Потолок сводчатый, десять ступенек вниз, пол кирпичный, старинный, посередине вытертый. По обеим сторонам — будто соты медовые — консервы штабелями. Справа банки маленькие, слева — большие. И все без наклеек, от тавота липкие. Которые из них с тушенкой — леший знает… И вдруг видит Сашка, Драганов ему глазами показывает на те, что поменьше… Спасибо, друг! Пошли дальше. В картонных коробках, в деревянных ящиках и просто так, штабелями — сало шпиг. В ладонь толщиной — наше, отечественное, в два пальца — американское. Селедка тоже отечественная, с Дальнего Востока, колбаса в руку толщиной. Но колбаса Сашке не полагается. Колбасу ему придется добывать самому. Этакое-то богатство да в сорок первом! Сашка даже зажмурился, представив, что бы он сделал с теми фрицами, которые держали его полк в окружении, будь у него вместо прогорклых сухарей буханки свежего хлеба, а вместо дохлой конины вот эта колбаса…
После полудня в землянку к Стрекалову пришел радист. Пока без рации. Сказал, что еще получать надо. Пришел просто так, познакомиться, узнать, нет ли каких приказаний. С порога доложил по уставу, глазами по сторонам не рыскал, глядел прямо. Ничего себе паренек, вроде крепкий, смышленый, хоть и молод. Расчет притих, глядел то на Сашку, то на паренька — его первого подчиненного. А Сашка не торопился: пускай поглядят. Было когда-то у него отделение — десять гавриков — и своя повозка для казенного имущества, было личное оружие — и опять будет. Может, даже не отделение дадут, а, целый взвод — что ж тут такого?
Стрекалов — это не какой-нибудь Уткин. У Стрекалова котелок варит будь здоров! Ему бы образования побольше! Классов хотя бы восемь, он бы и еще кое с кем потягался…
— Садись, — сказал он радисту, и тот послушно сел и продолжал смотреть на своего сержанта во все глаза: вот, оказывается, какой он, этот разведчик!
