Конечно, он сказал, что доволен, счастлив, они и вправду любили друг друга, он всегда был уверен, что она счастлива.
Тогда она сказала: поцелуй меня. Она сидела в кресле-каталке. Парез перекосил ее лицо. Щипаньский поцеловал ее в лоб. Она еле заметно покачала головой: нет, как раньше. Он стиснул ее голову, прильнул к губам. Крепко. Как тогда, в первый раз, на мосту. Она закрыла глаза. Тогда она тоже закрыла глаза. Через два часа она умерла, ничего больше не промолвив.
Что это было? Откуда она узнала, что умирает? Откуда-то появилась возможность произнести слова? Почему именно эти слова? Вместо слов прощания? Ничего не завещала. Он попробовал увидеть их жизнь ее глазами. Она преклонялась перед ним, гордилась его успехами. Но она не спрашивала об их жизни. Проходила ли их любовь через общую точку? А что, как они жили не совпадая? Вот она умирает, уходит, а в чем же был смысл ее существования? Помогать ему, но имел ли он сам этот смысл?
Когда они поженились, он мечтал изменить мир, добавить счастья людям, уменьшить зло. Наука, считал он, всесильна.
Жизнь кончается, а счастья не прибавилось, и добра не стало больше, и зла не меньше, чем было. Немного узнал про всякие излучения, про свойства газов и плазмы, появились лишь новые загадки. Вся его деятельность дьявольская карусель, нет ей конца, и все так же далека истина.
Беспокойство овладело им. Смысл его деятельности куда-то исчезал. Он отказался от своих должностей. С утра отправлялся в парк, предаваясь размышлениям. Забирался в дебри своей души, где никогда не бывал. Судьба наделила его талантом, и он ввязался в игру с противником, у которого невозможно выиграть. Жизнь, конечно, игра, правила мы примерно знаем, а вот в чем выигрыш — неизвестно. Он вспомнил стихи из школьных лет:
Я знать хочу, к чему я создан сам в природе.И если мой вопрос замолкнет без ответа,И если с горечью сознаю я умом,Что никогда лучом желанного рассветаНе озарить мне мглы, чернеющей кругом,К чему мне ваша жизнь без цели и значенья?
В юности они звучали для него, как клятва. Жизнь прошла, а он ничего не узнал, то есть пытался, но не так, не туда пошел, пустился в бесконечную бесцельную погоню за новыми открытиями, физику он видел главной наукой, единственной, решающей.
Все чаще он обращался к себе, подростку, к тому, кто так хотел понять свое назначение. Он возвращался побежденным, на нем изношенное рубище, стоптанные башмаки. А ведь кутил, пировал, наслаждался признанием. Смерть жены все поставила на место, и вот блудный сын вернулся к началу, к тому прежнему неотвратимому вопросу.
Страшный этот вопрос, табу, от которого бегут слабые души.
Года три назад вместе с Мартином Рустом и замечательным космологом Стивеном Хокингом разговорились на конференции в Кембридже и стали обсуждать состояние дел во Вселенной. Щипаньский спрашивал, куда она, родимая, стремится, имеет ли ее жизнь какой-то смысл, во имя чего она существует. Считается дурным тоном всерьез задаваться подобными вопросами, но они не могли удержаться.
После этого Щипаньский не раз задумывался — почему так странно наш мир чувствителен к малейшим изменениям. Стоит чуть уменьшить или увеличить массу какой-то частицы, скорость света, постоянную Планка, и все летит в тартарары. Вселенная, выходит, изготовлена в единственно возможном виде. Уникальное изделие. Все подогнано с величайшей точностью. Какой-то конструктор постарался, для чего он трудился? Не для того ли, чтобы появился человек, то есть сознание? Хочешь не хочешь — напрашивалась подобная мыслишка.
Тут довольно назидательно молодой человек с рыжей косичкой пояснил, что верующим людям это давно известно.
— А я вот только сейчас добрался, — согласился Щипаньский. — Однако своим ходом.
То, что человек и все живое изготовлено не по методу Дарвина, Щипаньский давно понял. Мир был, очевидно, изделием Творца. Библия для Щипаньского была прапамятью человечества. Человек был изгнан из рая, но вся живность безгрешная там осталась. Если они на Земле, значит, она и есть рай, вычтите из природы и получите рай, где все живое живет по естественному распорядку.
Однако все эти идеи Щипаньский бросал на полдороге, спешил к более важному. Следы Творца, считал он, присутствуют в самом человеке. Как марка изделия, как фирменный знак. Совесть. Сны. Душа. Это иррациональное, то, что не зависит от человека.
Щипаньский вдруг прервал себя:
— Знаете, как это было? Я задремал подле нее. Забылся. Вдруг кто-то окликнул меня. Боль в груди, и я почувствовал — все, душа отлетела. Ее душа. И эта боль отдалась. Это было не мгновение, душа ее уходила, выбиралась. Осталось тело. Осталась загадка. Зачем она жила, и я тоже? Какой был смысл появиться на свет, что-то свершить, постигнуть и кануть без следа? Зачем это все было? Зачем я был на этой земле, зачем была моя Таисия?
Взгляд его вперялся в каждого, требуя ответа, вызывая на спор. Кто объяснит ему? Какой смысл осознать бессмысленность своего существования? Мошка ест былинку, птичка — мошку, ястреб — птичку, каждый включен, кому-то нужен, а кому нужен он со своими званиями и книгами? Конечно, может, Творец заварил эту кашу, не зная, что получится, система, мол, сама дойдет до своего смысла. Может, людям не дан этот смысл, чтобы они не покушались на него.
Нижняя губа его выпятилась, руки сжались в кулаки.
— Несчастный Иов, больной, слабый старик не смог смириться! Восстал! А мы, мы рабы. Холопы Господа! Все принимаем. Иов взбунтовался, потому что верил, а мы смирились, потому что нет у нас веры. Мы приняли абсурдность мира. Но мир не абсурден! Мир сконструирован разумно, от ничтожной частицы до всей планеты.
О Книге Иова у Погосова были смутные воспоминания, между тем Щипаньский считал эту книгу величайшей и самой главной книгой Библии. Трагедия бедного Иова открывалась перед ним не как несправедливость, а как трагедия непонимания. Он не понимал, за что так жестоко наказывает Господь — лишил детей, богатства, поразил проказой.
Откуда ему было знать, что Господь и Сатана выясняли между собой, есть ли предел его вере и благочестию, сохранит ли Иов свою веру, не зная, за что его постигли такие несчастья. Об этом он не может знать, и беспричинность наказания выглядит для его разума абсурдно. Создатель, однако, не творит абсурда, мир, созданный им, не абсурден.
Пребывать в абсурдном мире для Иова невыносимо. Но между Иовом и Господом нет посредника. Господь находится в другом измерении, туда не попасть. Иное измерение — значит иное мышление.
Иов в конце концов добился общения с Господом, вера помогла ему, у Щипаньского такой веры не было, у него была лишь вера в осмысленность Вселенной, устроенной Генеральным ее Конструктором, Дизайнером, Вседержителем,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
