Он прошел под мемориальной аркой, украшенной гербами девяти колледжей Новой Англии, и двинулся вдоль Уоллес-авеню; зашел в магазин «Все для студентов», где купил ярко-зеленый галстук, который ему не нравился, а затем в «Книжную и Табачную Кооперативную Торговлю», где купил красную чернильную резинку, которая ему не была нужна. Зато он имел удовольствие услышать от продавщицы:
— А уж мы по вас соскучились, профессор. Рады вас опять видеть.
Свой визит к мистеру У. К. Придмору, директору Национального банка скотопромышленников и председателю попечительского совета Кинникиникского колледжа, он наметил на половину четвертого — час, когда банк закрыт для публики, категории людей, которую старик упорно именовал плебсом. В пять он нанесет визит новому ректору колледжа. Такой продуманный график деловых встреч оставлял ему в промежутке три четверти часа на запросы сердца, в данный момент сосредоточивавшиеся на изящной особе доктора мисс Эдит Минтон.
Мистер У. К. Придмор сидел неподалеку от входа в зал, где дубовым барьером было отгорожено для него нечто вроде свиного закутка, только чище. Гораздо чище. Это был мягкосердечный человек с щетинистыми усами, который всякий раз огорчался, когда приходилось отказывать в праве выкупа просроченной закладной. А так как он полагал, что профессор Плениш женится на его вдовой дочери Текле, и так как он считал профессора Плениша самым начитанным и самым красноречивым из всех известных ему молодых людей, и притом со здравыми взглядами на республиканскую партию и с приличным окладом жалованья, он поднялся из-за своего стального бюро, один вид которого вызывал у просителей ссуды головную боль, протянул трясущуюся руку и воскликнул:
— Ну, наконец, наконец! Мы с Теклой по вас соскучились, Гидеон. Очень, очень рад вас видеть!
Профессор Плениш подумал, что, может быть, ему и не потребуется целых десяти лет, чтобы сделаться ректором колледжа.
Он рассказал мистеру Придмору, что в Нью-Хейвене много красивых банковских зданий и больших заводов, есть и университет, разбросанный по нескольким помещениям, но что до него, так он рад очутиться снова среди друзей.
Без пяти минут четыре профессор Плениш, слегка нервничая, входил в корпус Ламбда-Ламбда-Ламбда, чтобы повидать мисс Эдит Минтон, проктора этого корпуса и преподавательницу английского языка. Он думал о ней все лето, и она представлялась ему то кристаллом кварца, то ланью с большими глазами и крохотными изящными копытцами. Какая ошибка, что он так мало встречался с ней в прошлом учебном году!
Ему пришлось подождать в приемной, где висели гравюры Максфилда Парриша и стояли похожие на троны кресла, такие прямые, твердые и неудобные, что при виде их невольно закрадывалась мысль, точно ли «монаршья голова не ведает покоя».
Эдит Минтоп скользнула в комнату, и екнувшее сердце сказало ему, что именно здесь ждет его истинная любовь, что Эдит всегда будет делать ему честь и украшать его званые обеды, на какие бы высоты ни вознесла его судьба. Он умилился собственной памяти, которая, оказывается, так верно сохранила ее образ: такая она и есть — бледная, тонкая, прямая и, должно быть, очень мягкая и податливая под броней серого костюма с накрахмаленным кружевным жабо. Он подумал: «А не поцеловать ли ее?», но из неведомых глубин вдруг прозвучало предостережение. Он пожал ей руку, сильную, тонкую руку, и пригласил ее сесть, словно хозяином был тут он, а не она.
— Вы прелестно выглядите, Эдит. Хорошо провели лето?
— Недурно. Я две недели прожила на озере в Висконсине, а большую часть каникул сидела в Чикаго и занималась Чосером.[23]
— Ах, я даже вас не поблагодарил за вашу открытку. Очень рад был получить ее. Да… Так вы прелестно выглядите. Сразу видно, что вы хорошо провели лето.
— Да.
— Ну, а теперь опять за лямку?
— Не понимаю.
— Опять за работу?
Она подумала.
— Да, вы правы, теперь опять за работу.
— Вот именно. Опять за старое дело.
— Вам, верно, в Нью-Хейвене больше понравилось, чем здесь?
— Ничуть! Там с тобой не поздороваются, не потребовав паспорта и свидетельства о благочестии за подписью трех священников. Нет уж!
— Но ведь и своей жизнью здесь вы тоже недовольны!
— Человек должен двигаться вперед, не правда ли? Что это вы все на меня нападаете, дорогая?
— Ах, простите, Гидеон! Я все забываю, что вы мое начальство.
— Глупости, глупости, глупости! Мы за академический демократизм: все равны, даже студенты — в известных отношениях. Отчего вы так дурно настроены?
— Ах, я целый день провозилась с первокурсницами, которые никак не могут решить, кем им быть: учеными женщинами, деловыми женщинами или просто женщинами. Боюсь, у меня характер портится.
— Ну ничего, это пройдет! — Он встал с несколько покровительственным видом и потрепал ее по плечу почти так же бесстрастно, как раньше секретаршу. — Отдыхайте. До скорого свиданья!
«Нет, эта меня едва ли сумеет оценить и способствовать моей карьере. Просто холодное, бесполое, самовлюбленное существо. Нет, нет, она все-таки ничего. А может быть, она меня видит насквозь? Может быть, во мне и ценить нечего, кроме умения красно говорить? Надо подумать об этом и сделать вывод — больше читать, усиленно размышлять на досуге», — рассуждал молодой профессор Плениш.
Он шагал обратно, к Административному корпусу, и в его бородке играли лучи сентябрьского солнца. Чувствуя, как возвращается к нему апломб и решимость произвести впечатление на новое руководство, он смело вступил в устланную зеленым ковром, увешанную портретами приемную перед ректорским кабинетом.
Он был профессор с ученой степенью, поэтому он ждал всего пять минут, по прошествии которых мог насладиться пылким дружелюбием преподобного доктора Т. Остина Булла, нового кикникиникского ректора.
Бывают люди простецкого и неуклюжего вида, длинноносые верзилы с растрепанными волосами, которые на поверку оказываются завсегдатаями нью-йоркского или лондонского света, чемпионами игры в поло или редакторами салонных журналов, авторитетно рассуждающими о новых веяниях в музыке и морали. И, напротив, бывает, что человек подтянут, строен, четок в движениях, обладает вьющейся шевелюрой и тонкими чертами, умением носить костюм, как на сцене, молодцеватостью кавалерийского капитана и осанкой пехотного майора, а на самом деле это скромный пастор, ученый богослов или же инструктор ручного труда.
Такой обманчивой элегантностью отличался Т. Остин Булл, который вырос в методистской семье, десять лет подвизался в качестве велеречивого и преуспевающего служителя епископальной церкви, некоторое время состоял секретарем одного гигантского университета и, наконец, в сорок четыре года сел ректором в Кинникиник.
Теперь во всем чувствовалась новая рука: вводились новые методы рекламы и вербовки; насаждались самые высокие идеалы американской деловитости, благочестия, учености и мужественности. Доктор Булл был противником лени, долгов, греческого языка (кроме как для аспирантов) и обольщения студенток.
Его рукопожатие было энергичным и крепким, несмотря на его малый рост, и он приветствовал профессора Плениша музыкальнейшим тенором:
— Очень вам благодарен, профессор, что вы не стали откладывать свое посещение, впрочем, иначе я сам посетил бы вас. Я ведь здесь новый человек и, признаться, рассчитываю опереться на ваш опыт.
Вы… позвольте, да, вы работаете в Кинникинике уже три года. Не стоит говорить о том, какие превосходные отзывы я имею о вашей превосходной педагогической методе, и о… гм… вашем превосходном моральном влиянии на студентов. О, да, да, безусловно. Но… Есть одно обстоятельство, одна маленькая частность, по поводу которой я хотел бы поговорить с вами, — о… скорей в плане вопроса, чем совета.
Сигару, профессор? Я, как бывший священник, разумеется, курю мало, но я нахожу, что хорошая сигара радует душу и проясняет мысли, если только это действительно хорошая сигара, не пятицентовая. Прекрасно! Теперь устраивайтесь поудобнее в кресле, запаситесь терпением и выслушайте меня.
Вопрос, который я позволю себе затронуть, — разумеется, лишь косвенно, — сводится к следующему: я убежден, что вы так же тщательно стараетесь уберечь наших милых студенток от опасности увлечься вами, как и любым другим мужчиной; но случалось ли вам когда-либо задумываться над несколько щекотливым положением полного сил, молодого, неженатого мужчины среди такого множества прелестных девушек?
— О да, случалось, и не раз!
— Я так и думал. А могу ли я, не будучи нескромным, спросить, собираетесь ли вы жениться?
— Сейчас я не в состоянии ответить вам что-либо определенное: только опрометчивые глупцы, говорят, искушают небеса прорицаниями.
