Так выглядел Кригер во время первого его посещения сотрудницей главного опекунского совета. Вторая их встреча состоялась 25 апреля 1942 года, когда Лянцкоронскую вызвали к шефу гестапо уже не в качестве представительницы опекунского совета, а на допрос. Кригер считал её деятельность вредной, однако после почти четырёхчасового допроса Лянцкоронскую отпустили. Однако 12 мая 1942 года её арестовали, и сам Кригер сообщил ей, что она будет отправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Несколько удивлённый тем, что Лянцкоронская приняла эту весть без особого волнения, он спросил, что о нём думают в Станиславе.
Услышав уклончивый ответ, шеф гестапо рассвирепел и потребовал говорить откровенно.
— Вас боятся, — сказала Лянцкоронская. — С вашим именем связывают арест двухсот пятидесяти человек— учителей, инженеров, врачей.
— Попросту — интеллигенции, — оборвал Кригер, смеясь и кивая головой.
— Особенное внимание обращают на факт ареста хирурга Яна Кохая, который спас жизнь четырём немецким лётчикам, рискуя своей собственной. И он исчез без следа. Ему даже пришла благодарность от рейхлюфтваффенминистериума, но она его уже не застала.
— Благодарность Кохай получил из моих рук, — сказал Кригер.
— И, невзирая на это, такого человека не освободили?
— Какое имеет отношение одно к другому? — спросил Кригер. — Ведь мы всегда имеем списки тех, кого надо арестовать. Так бывает всегда. Вы знаете, где ещё так было? — Тут он дико рассмеялся. Она была в растерянности, не зная, к чему он клонит, а шеф гестапо продолжал: — Во Львове! Да, да. Профессора университета! Ха-ха! Это моё дело, моё! Сегодня, когда вы уже отсюда не выйдете, могу вам это сказать. Да, да. В… — тут он назвал какой-то день, кажется четверг, — в три часа пятнадцать минут…
Так проболтался осуждённой на смерть польской аристократке гауптштурмфюрер[9] СС Ганс Кригер. Тот, кто принимал в полутёмных подвалах бурсы Абрагамовичей свозимых отовсюду, с разных улиц старинного города, учёных. Быстро допрашивал их, избивал, вершил суд скорый и по-фашистски «праведный», а потом небольшими партиями отправлял в лощину, затерянную между Вулецкими холмами, на одном из которых лицезрел экзекуцию профессор теологии и старший лейтенант батальона «Нахтигаль» ревностный католик Теодор Оберлендер.
Если бы Кригер хоть на минуту подумал о том, что Лянцкоронская останется в живых, никогда бы он не был так откровенен. С точки зрения суровых законов гестапо его хвастливая болтовня нарушала предписание хранить в строжайшей тайне решительно всё, что творят палачи-эсэсовцы. Но шеф гестапо был убеждён, что Лянцкоронская уже никогда не сможет ничего рассказать.
Ганс Кригер не знал того, что незадолго до ареста, 3 апреля 1942 года, Лянцкоронская была в Варшаве и беседовала с командующим пресловутой Армией Крайовой генералом Бур-Комаровским. Не знал шеф Станиславского гестапо и того, что его новая арестованная тесно связана кровными аристократическими узами со многими княжескими и графскими фамилиями в Польше и за границей, а также с итальянской Савойской королевской династией Сабаудов.
После ареста Лянцкоронской родственники и знакомые пустили в ход все свои связи и королевская итальянская Савойская династия ходатайствовала о её судьбе перед всевластным рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.
«…Если вы не знаете никого лично из Сабаудов, а ходатайство тем не менее имело место, значит, у вас в Италии много приятелей. Говорю это вам, хотя не имею права делать это, сохраните тайну при себе. Хочу, чтобы вы об этом знали, — ходатайство очень влиятельное, сильное… Гиммлер очень обозлён этим делом, велел вас перевезти во Львов. Я должен сейчас составить протокол и переслать его в Берлин. Посмотрим, что будет дальше». Такими словами встретил перевезённую во Львов из Станислава Лянцкоронскую сотрудник львовского гестапо Кучман, который раньше служил в батальоне «Нахтигаль». Впоследствии он попал в подчинение к палачу города Санока криминальному советнику Стависскому. Узнав о том, что по приказу Кригера Лянцкоронская сидела семь дней в тёмном подвале, Стависский разозлился, а Кучман пообе-тал ей «хорошее питание, отдельную камеру, постель, книжки». Знаки внимания были вызваны, по словам Вальтера Кучмана, тем, что «она была единственной полькой, для которой Гиммлер сделал такое послабление». Можно после этого судить, насколько сильным было заступничество Савойской династии.
Чувствуя, что в прошлом между Кригером и Кучманом на основе каких-то служебных неурядиц пробежала чёрная кошка, желая сыграть на их давних противоречиях, Лянцкоронская сказала:
— Кригер расстреливал львовских профессоров…
— Откуда вы знаете это?
— От самого Кригера. — И она повторила всё то, что услышала из уст этого гестаповца.
Кучман остановился перед Лянцкоронской и спросил трижды, с растущим напряжением:
— Он сам это вам сказал?
После троекратного утвердительного ответа Лянцкоронской Кучман, подтверждая, проронил:
— Ведь я был при этом! Находился в его распоряжении. Он приказал мне привезти ещё одну группу профессоров по списку и ряд других выдающихся личностей Львова. Я доложил, что никого на квартирах не застал, поэтому эти люди живут…
Кучман прекрасно понимал, что война проиграна. Он сказал об этом Лянцкоронской прямо:
— Вы ничего не знаете? Скажу в двух словах: американцы уже в Африке; Роммель, который стоял уже под Александрией, разбит. Ситуация ясная…
Чувствуя приближение неизбежной развязки — военной катастрофы Германии, ловкий гестаповец Кучман хотел подготовить пути к отступлению и застраховать себя таким солидным козырем, как оказание помощи польской аристократке, о судьбе которой хлопотали перед всесильным Гиммлером Сабауды.
— Откуда немцы имели списки обречённых? — спросила Лянцкоронская Кучмана.
— Конечно, от плохих украинских студентов! — ответил гестаповец.
Эти три слова — «плохие украинские студенты» — высвечивают зловещие фигуры тех, кто именно был наводчиком в деле уничтожения львовской профессуры.
Основной руководящий костяк организации украинских националистов составляли студенты-неудачники, или, как их называли в Польше, «железные студенты». Большинство их жило во Львове в украинском «академическом доме» поблизости от цитадели. Такой «железный студент» мог годами не приходить на лекции, получая стипендию от Шептицкого, ездить за границу, обучаться террору и убийствам в немецких и итальянских диверсионных школах и в то же самое время преспокойно состоять в списках того или иного учебного заведения. Даже пребывание в тюрьме не всегда давало возможность ректорату вычеркнуть такого «воспитанника» из списка учебного заведения.
15 июня 1934 года по указанию главаря ОУН в Галиции Степана Бандеры был убит секретарь советского консульства во Львове Андрей Майлов. В том же году Степан Бандера вместе со своими сообщниками совершил новый террористический акт — убийство министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого. Приговор Степану Бандере и его сообщникам Варшавский окружной суд огласил только 13 января 1936 года. Дело это имело широкий резонанс в мировой печати.
У меня хранится тетрадочка одного из служащих Львовского политехнического института за 1936 год, где на листочке алфавита под буквой «Б» чёрным по белому значатся имя и фамилия: «Степан Бандера». Недоучившийся студент агрономического факультета, руководитель краевой организации ОУН и организатор убийства польского министра и тогда, сидя в тюрьме, всё же считался студентом Львовского политехнического института.
Отнюдь не случайно гитлеровские разведчики Оберлендер, Ганс Кох, Герулис, Вернер Маркет и Пётр Ганс Серафим прибегли к услугам оуновцев-террори-стов, мечтавших о политической карьере украинских «фюреров». Стравливая с их помощью людей разных национальностей, фашисты добивались разобщения народов. Им было выгодно, когда среди польского населения распространялся слух: «Наших профессоров убили украинцы!» Это разжигало национальную рознь, стирало в памяти людей воспоминания о тех временах, когда за решёткой той же самой Станиславской тюрьмы или львовских «бригидок» томились в одних камерах борцы против капитализма польской, русской, украинской, еврейской национальностей.
Чтобы население оккупированных земель не выступало сообща против захватчиков, гитлеровцы продолжали, но с ещё большей силой и коварством, традиционную политику императорской Австро-Венгрии — «разделяй и властвуй». Обрекая на смерть интеллигенцию Львова, оберлендеры, кригеры, стависские не только «очищали захваченную территорию от нежелательных для рейха элементов», и прежде всего интеллигенции, но и старались превратить Западную Украину в котёл, кипящий национальными противоречиями и ненавистью. Гитлеровцы считали, что разжигание национальной ненависти поможет им в борьбе с партизанским движением, которое ширилось с каждым днём на оккупированной территории.