Мы сели в коляску. Мустафа устроился на козлах. Он подергал вожжи, почмокал губами, и лошадка потрусила в сторону деревни.
― Совсем забыла спросить тебя, матушка, ― продолжила расспросы Эмма Францевна. ― А замужем ли ты?
― Нет.
― Что ж и зазнобы у тебя нет?
― Нет, ― опять односложно ответила я.
Мне совсем не хотелось вдаваться в подробности личной жизни и признаваться в полном провале своих матримониальных планов. Кто ж мог подумать, что моя «зазноба», который морочил мне голову целый год, оказался женат и имел двух малолетних детей?! Банальная история, сотни раз отображенная в классической литературе. Однако я умудрилась вляпаться в некрасивую ситуацию и теперь изо всех сил зализывала душевные раны.
― Вот и славно, не люблю посторонних мужчин в доме… Какая ты, однако, скрытная, ― посетовала Эмма Францевна, а я покосилась на возницу. ― Можешь на этот счет не волноваться, ― перехватила она мой взгляд. ― Он по-русски почти не понимает, Глаша с ним на пальцах объясняется. Левушка привез его из какой-то Тмутаракани.
Почему-то уверенность Эммы Францевны мне не передалась. Спина татарина в сером ватнике очень напоминала мне ту же часть тела Гоши в тот момент, когда он делает вид, что хозяйский разговор ему совершенно не интересен. Я была уверена, что уши Мустафы ловят каждое наше слово. Однако я не стала высказывать своих подозрений вслух, а спросила:
― Что за служба у Льва Бенедиктовича? Кем он работает?
― Ты еще не поняла? ― усмехнулась бабушка. ― Да филер же он, топтун… В частной сыскной конторе работает.
Лошадь, не спеша, перебирала ногами. Коляска плавно катилась по дороге, пахло свежескошенной травой, летним зноем и сухой землей.
Наш экипаж миновал мостик через речку Бездонку, обогнул зеленое поле и въехал в деревню.
Трофимовка состояла из десятка домишек, сложенных из теса. Не скажу, чтоб совсем развалюхи, но и зажиточными их тоже не назовешь. При каждой избе имелся огород и небольшой сад фруктовых деревьев. В двух дворах копались женщины. При нашем появлении они распрямили спины и проводили повозку долгими взглядами из-под ладоней.
Больше никого не было видно, кроме кур, гусей и ленивых собак, которые валялись в тенечке и даже не лаяли на лошадь. Мне показалось, что в нескольких домах колыхнулись занавески на окнах. Неприятное чувство поселилось в душе: молчаливая деревенька, неприветливый народ.
Коляска проехала деревеньку насквозь, повернула в сторону и остановилась около церковной ограды. Мустафа отвел лошадку в тень старой ветлы и разлегся на траве, очевидно, приготовившись к долгому ожиданию. Мы зашли в прохладу храма. Внутри никого не было.
Церковь была недавно отреставрирована. Пахло известкой и древесными стружками. Росписи еще не восстановили, зато иконостас поражал богатством.
― В чью честь церковь? ― поинтересовалась я.
― В честь великомученика Авеля. Это русский Нострадамус, замечательный был человек, удивительные вещи предсказывал… Вот здесь, в раке, хранятся его рукописи.
Эмма Францевна подвела меня к нише в стене. За толстым стеклом, вмонтированным в стену, на красном бархате лежали две книжечки в потрескавшихся кожаных переплетах.
― Здравствуйте, дщери мои, ― вошел в храм отец Митрофаний.
Он слегка запыхался, и одна пола его рясы была изрядно испачкана в грязи.
― Лизонька заинтересовалась судьбой монаха Авеля, ― сказала бабушка, поприветствовав священнослужителя.
― О! Монах Авель ― величайший мыслитель-самоучка, претерпел многие мучения за свою веру. Его совсем недавно канонизировали, ― подхватил тему отец Митрофаний. ― В миру он прозывался Василием Васильевым. Родился в крестьянской семье в 1757 году в Тульской губернии. С юности он отправился странствовать по Руси, принял постриг в одном из Новгородских монастырей. Став монахом и взяв имя Авель, жил отшельником на Волге, затем ушел в Соловецкий монастырь. Монашествуя в Валаамской обители, написал свои первые «зело престрашные книги», которые назывались «Сказание о существе, что есть существо Божие и Божество» и «Жизнь и житие отца нашего Дадамия». Авель потом объяснял, что ничего не писал, а «сочинял из видения».
Отец Митрофаний увлекся не на шутку и вдохновенно продолжал свое повествование:
― Костромской епископ, в епархию которого перебрался Авель, немало озадачился писаниями монаха, углядев в них ересь. Авеля расстригли и должны были судить светским судом, но отправили в Шлиссельбургскую крепость за то, что в своих записях упоминал имя императрицы: «Когда воцарится сын ее Павел Петрович, тогда будет покорена под ноги его земля Турецкая, а сам султан дань платить станет. И еще рцы северной царице Екатерине: царствовать она будет сорок годов».
После смерти Екатерины на престол взошел Павел, Авеля отпустили из крепости. Но неугомонный старец написал книгу предсказаний, где упоминал дату смерти царя. Авеля заточили в Петропавловскую крепость. На свободу он вышел в 1801 году и написал новый трактат, в котором, в частности, предрек, что «врагом будет взята Москва», да еще и дату назвал ― 1812 год. За что посадили его в Соловецкую тюрьму.
После разгрома Наполеона, Александр I высочайшим указом освободил Авеля, и тот поселился в Троице-Сергиевской лавре. Однако пробыл там недолго, пустился в бродяжничество. Его заточили в Спасо-Евфимьевский монастырь как самовольно оставившего место поселения, где Авель и умер в 1841 году, прожив, как сам предсказывал, ровно «восемьдесят и три года и четыре месяца».
В общей сложности Авель провел в ссылках и тюрьмах двадцать один год, так как имел дерзновение предсказывать день и причину смерти Екатерине II и Павлу I, Александру I и Николаю I, ― закончил отец Митрофаний обзорную лекцию.
В церкви прибавилось народу. Три пожилые женщины в белых платочках усердно молились у иконостаса.
Эмма Францевна поставила свечку перед иконой «Всех святых». Отец Митрофаний удалился за царские врата и вернулся уже в саккосе, расшитом речным жемчугом, и с кадилом в руке. Женщины проворно встали на хорах и слаженно затянули «Со святыми упокой». Запахло ладаном. В носу у меня защипало, в голове поплыл туман, и я поспешила на свежий воздух.
Рядом с церковью раскинулось небольшое кладбище. Справившись с оранжевыми кругами в глазах и головокружением, я направилась вдоль могилок, с интересом читая надписи на памятниках. Преобладали деревянные кресты, но попадались и каменные стелы, коленопреклоненные ангелы и даже имелся металлический конус с красной звездой на верхушке.
По тропинке я прошлась до самого конца скорбного места. Рядом с калиткой росла раскидистая плакучая ива. Ее ветви укрывали от посторонних глаз заброшенную могилку. За оградкой стояла грубо обтесанная гранитная глыба, на ней были выбиты слова:
«Всегда с тобой во тьме сырой,
Помни обо мне при яркой луне».
Ни имени, ни даты земного пути усопшего гражданина, ни подписи скорбящих родственников не значилось. Озадаченная замогильными виршами, я присела на низенькую скамеечку рядом с памятником.
―…опять выли волки в лесу за мельницей, и черти плясали у воды, ― раздался женский голос со стороны калитки.
― Ты больше слушай Кузьмича. Он как глаза зальет, так чертей по всем углам ловит, ― ответила вторая женщина.
Они остановились с другой стороны ивы, но я, как ни присматривалась, ничего не смогла различить через зеленые ветви дерева.
― А зачем тогда отец Митрофаний на мельницу шастает, да в камышах что-то ищет?
― Вот сама у него и спроси… Идем скорее…
Женщины удалились в сторону храма. Я посидела еще немного и решила возвращаться.
Эмма Францевна и отец Митрофаний трогательно прощались у дверей. Мне показалось, что ботинки у святого отца надеты на босые ноги.
Мустафа, натянув шапку по самые глаза и застегнув бесформенный ватник на все пуговицы, уже ждал нас у церковной ограды, поглаживая лошадь между ушей. Я побоялась, что с ним может приключиться тепловой удар.
