немецкие корни, считал себя истинно русским и с брезгливостью относился к новым гражданам страны, что как саранча устремилась в Россию.
На пороге гостиницы его не встретил оркестр, что не выдул из медных труб приветственный марш, не поднесли хлеб-соль, а официальные встречающие лица не облобызали троекратно и не пустили прочувственную слезу. К сожалению, невеликая он птица, его удел – пустой вокзал, гостиница с неупокоенным директором и другими милыми чудачествами, от которых дрожь пробирает по коже.
Улицы города были пустыми, словно жители единогласно решили попрятаться по домам, едва он вышел из гостиницы. Так не бывает, пробормотал Лау и, закрыв глаза, повернулся вокруг себя против часовой стрелки. Он так поступал с детства, когда не верил своим глазам. Его уловка не сработала, улицы по мановению волшебной палочки не заполнились аборигенами, которые при его появлении начали бы восторженно лепетать восторженные и фоткаться на его фоне. Только воробьи купались в пыли на дороге, а по обочинам дороги расхаживали серьезные галки, похожие на старинных клерков в длинных визитках с белыми манишками.
Лау почувствовал себя чужим в этом провинциальном городке. Он слишком привык к столичному столпотворению и вечной спешке с экзистенциальным страхом опоздать, как на собственную свадьбу, так и собственные похороны. Здесь был другой, провинциальный миропорядок, с разлитым в воздухе китайским даосизмом, помноженным на южно-российскую неистребимую лень и хохляцкую неторопливость. К чему стремится, куды бечь? Все само образуется. Налей самогоночки, закуси хрустким огурчиком в пупырышках, сладким, только что с грядки, и жди. Само упадет в руки. Жизнь под южным солнцем в стиле рэггей. Певучий суржик – лучший выразитель этого стиля жизни. Придет время помирать, – так оплачут пьяными слезами, закопают в рыжую глину и поставят деревянный крест со словами «се был человече на грешной земле, и не понравилось ему, и ушел в поисках лучшего места».
Зато теплая южная осень не обманула его надежды. Рыжее осеннее солнце, утратив летнюю неистовость, мягко ласкала лучами бледную кожу Лау, гладило его раннюю лысинку, которую прятал стрижкой под «ноль» и шептало, как женщина после бурного секса: «не уезжай, побудь со мной, впереди уйма теплых дней, а ночи прохладны как струи горного водопада». Еще южная осень, зная его любовь к русскому авангарду, взяла на вооружении творческий метод художника Лентулова А.В., и вычла из окружающего мира объемы, стены домов превратила в плоскости, стволы деревьев вырезала из картона, и раскрасила их в сочные и яркие, без полутонов цвета, красные, желтые и зеленые.
Городские улочки умиляли, преобладали одноэтажные кирпичные домики с низенькими заборами, за которым взбрехивали собаки, изредка орали петухи или гоготали гуси. Над заборами высоко возносились купы яблонь и среди пожелтелых листьев висели соблазнительно – крутобокие красные яблоки. Ах, где ты, яблочный певец Бунин И.А., жаль, что твой прах не вернули на родину, чтобы осенью его могилу засыпали антоновские яблоки!
Каждое яблочко в провинциальных садах дразнило и умоляло: «съешь меня, добрый молодец, съешь меня, и будет тебе легкая дорожка, красавица-жена, удача в делах и тузовый интерес». Высокие побеги малинника высовывались из-за заборов, и среди зеленых листьев каплями ярко-красного родонита сверкали крупные ягоды.
Лау не удержался и сорвал несколько ягод, что растаяли во рту, оставив кисловатое осеннее послевкусие, обещавшее долгую холодную зиму. В детстве он объедался сладкой летней малиной, но поздне-осеннюю попробовал впервые. Он осмелел, и стал рвать ягоды малины одну за другой. Хозяева не утруждали себя сбором позднего урожая, им за глаза хватило летнего сбора, а осенние ягоды, едва он неловко касался их, тут же осыпались. На ветках белело много завязавшихся крупных ягод, которые, к сожалению, не успеют поспеть до ноябрьских холодов.
Он не заметил, как дошел до небольшого кирпичного домика, на фронтоне которого на черной вывеске серебряными буквами «НОТАРИУС». Посетителей возле нотариальной конторы не наблюдалось. Это было непривычно. В столице толпы страждущего народа осаждали нотариальные конторы. Лау имел горький опыт долгого стояния в очередях, поэтому всегда заранее записывался на прием.
Маленькая прихожая с невзрачной секретаршей средних лет и большая унылая комната с огромным столом, за которым почти была не видна нотариальная дама, маленькая, толстенькая, с облачком светлых волос, молодящихся лет. Едва он попытался объяснить причину, по которой оказался здесь, как нотариальная дама подпрыгнула в кресле: «Что вы хотите?» Её голос опасно вибрировал, словно дама с нетерпением ожидала момента, закатить ему грандиозный скандал, как пьяному мужу, поздно ночью возвратившемуся домой и чья морда была перепачкана чужой губной помадой, явным доказательством супружеской неверности.
Лау удивленно воззрился на неё. Столичные нотариусы до отвращения вежливы и предупредительны. Здешняя дама явно не знала о тонкостях поведения столичных нотариусов. Он еще раз попытался изложить причину, по которой оказался здесь.
– Вон, – неожиданно взорвалась дама. – Вон отсюда, ты не первый, кто точит зубы на это наследство! Какое хамство! Цинизм! Тело еще не успело остыть, а они как трупные мухи уже слетелись!
Лау молча встал и вышел из нотариальной конторы. Что за экзальтированная дурра, местный нотариус. Придется зайти попозже, когда у нее закончится нервический припадок.
Следом за ним выскочила секретарша, ухватившая его за рукав:
– Подождите, сейчас дочь лейтенанта Шмидта уйдет. Это не нотариус.
Лау удивился:
– Разве это не нотариус?
Секретарша нервно затеребила воротничок блузки:
– Вы, явно не местный. Эта женщина – сестра нотариуса. У неё тихое помешательство и она воображает себя нотариусом. Сестра дает ей возможность побыть в конторе до прихода клиентов, а потом она уходит. У неё началось осеннее обострение. Сегодня нотариус приболела и пошла в больницу, поэтому сестра сидит и не уходит. Приходите после обеда. Нотариус должна быть.
– Понимаете, я приехал в командировку, и мне некогда ждать, когда ваш нотариус выздоровеет. Она точно будет?
Секретарша смутилась, опустила голову и пробормотала:
– Я позвоню, нотариус обязательно будет. Подходите к трем часам.
Лау посмотрел на часы. Десять часов. Ждать придется долго. От нечего делать он решил посмотреть городские достопримечательности. По улице, которая носила название «Бодрая», он дошел до здания с портиком и табличкой «Городской морг». Здание было выкрашено выгоревшей салатной краской, которая кое-где облупилась, и проступила ярко-желтый цвет предыдущей покраски. Столпотворения у морга, к счастью, то же не наблюдалось, но дверь была гостеприимно распахнута.
Лау удивленно-радостно хрюкнул, морг на бодрой улице. Как здорово! Вспомнились слова революционной песни, и он, как истинный сын степей немецких кровей, который поёт о том, что видит, изменил слова этой песни. Теперь песня звучала так: «Бодро мы в морг пойдем/и как один умрем/из жизни никто не ушел живьем». Последняя строчка была явно не в рифму, но он не стихоплет, можно мурлыкать себе под нос.
От скорбного здания
