почему. Ну потому, мамочка, они подлые, мерзкие, и самой противно становится, если кричишь перед ними, боишься. Лучше уж
пережить, все стерпеть.
– Ну что, согласна?
– Иди на хуй, придурок озабоченный.
– Что ж она – ругаться? Степа, а ну, покажи, как надо хорошим девочкам со мной разговаривать.
Я не хорошая девочка.
Степашка подходит, хватает за руки, прижимает всем своим весом к стене.
Потом, когда Муха отходит, все мучительно-черно перед глазами, кровь течет из прокушенной нижней губы.
– Ну что, – говорит Муха, отдышавшись, – поняла теперь, кто тут сука?
Нет.
Бормочу так себе, тихонечко, под нос – что же ты не кричала? – нет, не поняла.
– Кажется, ей хватит. – Юбка говорит неуверенно, нервно, а когда я смотрю, глаза отводит.
Муха дает ему леща.
– Я тебя не спрашивал. Твое дело на стреме стоять.
Я отлипаю от стены, вытираю ладонью его слюну с шеи.
– Надо линять. Линять надо, Муха. Вдруг что-то будет. – Юбка оглядывается по сторонам.
– Ничего не будет, уродик, ничего, слышишь, блин? У нее это не в первый раз, так что ничего.
– Но тебе же шестнадцать…
– Захлопнись.
Он в последний раз смотрит на меня, оценивает, скажу ли я, способна ли еще говорить?
– Ладно, валим.
И он оглядывается еще несколько раз, а мальчики и вовсе не смотрят. Все?
Все.
Все закончилось.
Стираю капельки крови, выступившие из ранок на ладонях, – так сжимала кулаки, а больно только теперь сделалось.
Больше нигде не больно.
Отмахивалась, дралась?
Да, пока за руки не схватили.
Но только не кричала. Застегиваю джинсы, поднимаюсь на три ступеньки, останавливаю себя, сейчас если выйду в коридор, кого встречу? Никого нет, они на процедурах.
Но когда выхожу, оказывается, что все закончилось, они ходят, болтают, сидят на диване в холле, а по телевизору показывают что-то без перевода, может быть, я просто сейчас никакого языка не понимаю, но нет, они нашли какой-то иностранный канал, сидят, радуются, а мне нужно кому-то рассказать, крикнуть:
А ВЫ ЗНАЕТЕ ЧТО СЕЙЧАС СО МНОЙ СЛУЧИЛОСЬ –
нет ничего вы не знаете и если крикну не обернетесь даже не обратите внимание на расхристанный вид спутанные волосы а еще что-то на щеке болит хотя не били нет Муха не бил пальцем не тронул чтобы потом ничего лишнего не сказала так что это получается – я самахотеласамахотеласама, а я ничего не хотела, только посидеть на подоконнике и дождаться Крота
Не хотела, чтобы сдергивали с подоконника, вообще не хотела, чтобы держали за руки.
В коридоре нет ребят, с которыми дружу, только идет Ник – один, он всегда без компании ходит, но когда нужно, вокруг собираются, но он скользит взглядом, удивленно, насмешливо, потому что я некрасивая иду, растрепанная, а на руке набухает кровоподтек, но ведь не видно же со стороны, что Степашка сжал слишком сильно.
Выпрямилась под взглядом, посмотрела в сторону.
Пусть думает, что я просто бегала, прикалывалась. Или упала, хотя смешного ничего.
И, только разминувшись с ним, почувствовала, что Ник в какую-то секунду улыбаться перестал – заметил? – и хотел что-то спросить, но я уже не смотрела, так и разошлись. Вдруг мучительно захотелось, чтобы он остановился, спросил, все ли в порядке, потому что он из тех, кто знает про мой порок сердца, и вообще Ленка, кажется, думает, что он все умеет и знает, надеется на него. Так как же может не остановиться? А вот так. Никто тебя не пожалеет, потому что сама не кричала.
Толкаю дверь в нашу палату – Ленки нет, и хорошо, а то бы начались вопросы, крики – а расскажи Алевтине, а хочешь, я расскажу? – но рассказывать не хочу, а только помыться и расчесать волосы. Только в душевые идти снова через весь коридор, может, стоит дождаться, когда все на обед пойдут? Не хочу видеть никого.
Ложусь на кровать, расстегиваю блузку, чтобы не давило. Запястье набухает кровью.
Кто-то стучит в дверь, тихо и неуверенно. Не Ник, точно.
Ну, кто там еще?
Все же на обеде. Должны быть.
Дверь открывается, а на пороге Крот – без очков, запыхавшийся, темная челка глаза закрыла.
– Кнопка, ты… – начинает неуверенно, останавливается. Достает очки из кармана, надевает.
И хотя плохо – улыбаюсь, он как я, точно как я. Только я давно такая была.
Я застегиваю блузку, приподнимаюсь на локтях.
– Заходи и дверь закрывай.
– Кнопка! Что случилось? Что с руками? А ко мне подошли ребята, сказали – ты на улицу вышла и споткнулась, лодыжку растянула, нужно помочь, а ты вот, вот, ты в порядке… в порядке?
– Какие ребята?
– Ну этот, – он морщится, – странный который. Степа?
– Степашка.
– Ну да.
– И ты ему поверил?
Крот садится на край кровати, трогает мое колено.
– Вроде как с ногами у тебя порядок. Ну что, что?
– Я тебя искала, – говорю, глядя в потолок.
– Когда?
– Когда вниз пошла, на наш подоконник. Увидела, что тебя нет на процедурах, подумала – там. Ну, покурить решил, что ли.
– Да я сейчас особо не курю, ты же знаешь. Осталось что-то в нычке, конечно, но кто знает, когда мы отсюда выберемся и получится ли в палатку сбегать, скажем…
– И тебя не было на подоконнике.
– Да. Кнопка, я же только что объяснил, ко мне Степашка еще до процедур подошел, я только и забежал в комнату, чтобы ветровку накинуть.
– На хрен тебе ветровка, тепло ведь… А сам Степашка где в тот момент был?
– Не знаю. Разминулись, наверное. Но он, знаешь, реально пипец какой странный, я даже подумал, что, ну, вдруг он с тобой кого-то перепутал, потому что лица и имена не очень-то запоминает, даже странно, что твое вспомнил, правильно сказал…
– Он по имени назвал? Не Кнопкой?
– Да. Я даже сначала не понял.
Алевтина растрепала всем. Это Алевтина, больше некому. Болтает про порок сердца, про имя. Трепло, воспитательница называется.
Не стала ничего говорить дальше, а Крот вдруг взял и схватил за запястье, поднес к глазам, чтобы рассмотреть кровоподтек, – и тогда я расплакалась и все ему рассказала. Он молчал, только за руку держал.
• •
Ленка бежит с обеда, резко открывает дверь, прыгает на свою кровать, кажется, только несколько секунд спустя замечает нас. Смущается, садится, юбку поправляет, бормочет – ой, не знала, простите, не видела, что вы тут, но, если говорить откровенно, тебя тут, Кротик, и не должно быть, потому что тут вообще-то девочки живут и кто знает, в каком виде ходят…
– Заткнись, – бросает Крот, и только тут Ленка замечает, замирает.
– Только не ори.
– Бог ты мой, Кнопка…
– Не ори, просила же.
Ленка зачем-то подходит к шкафу, долго роется, отбрасывает шмотки, кидает на пол мыло – дурочка, зачем-то все вместе хранит в шкафу, одежду и всякие лосьоны, гели для душа, поэтому ее топики все время пахнут какой-то дрянью, смешивающейся с приторными цветочными духами.
– Вот. – Ленка держит в руках розовую рубашку с длинным рукавом.
– Это что еще?
– Надень, у тебя на блузке кровь.
Старается не смотреть на меня, но это ее единственная вещь с длинным рукавом, и она стоит, протягивает.
Расстегиваюсь при Кроте, он глаза отводит, точно не видел ни разу девчонки. Не глядя на блузку, засовываю в тумбочку комком, потом постираю. Или не постираю, выброшу, чтобы не вспоминать. Но тогда джинсы тоже нужно, им досталось, но они любимые, синие, хорошие.
– Надо сказать Алевтине, Кнопка. Серьезно, надо. Это уже не шуточки.
– Я не хочу никому говорить.
– И не говори. Я скажу. Ты вообще больна, тебе, может, врач нужен.
– Здорова, – спускаю ноги с кровати, переодеваюсь. Рубашка Ленки неприятно тесная в груди – господи, и зачем же быть такой худой?
– Теперь все худыми станем.
Ленка не злится, терпит меня.
– Кстати, а что было на обед?
– Не знаю, какая-то морковь.
– Морковь?
– Ну да. И макароны.
И только тут я почувствовала резь в желудке, и так захотелось морковки с макаронами.
– Может, там еще осталось? – говорю с надеждой, Ленка плечами пожимает, думает – и как я сейчас о еде думать могу.
– Я сейчас принесу. – Крот поднимается, бросает на меня странный взгляд. – Там наверняка твоя порция где-нибудь стоит, подожди. Они обычно ждут, не убирают сразу.
– Так не дают же выносить из столовой, ты
