— А этот черный — прямо как граф Монте-Кристо! Таких шмоток надавал!
Вещички действительно были отличные. Когда Арвид натянул футболку, трусы и новые носки, он прямо преобразился, и даже нескладная фигура и стриженая голова не мешали ему стать симпатягой.
— Старые штаны противно надевать, — Арвид брезгливо сморщился, двумя пальцами поднял свои брюки, грязные, залатанные, с бахромой на манжетах.
— А ты хотел, чтобы Владимир тебе и шубу со своего плеча пожаловал, и туго набитый кошелек? — съехидничал Генка.
— А почему бы и нет? — хохотнул Арвид, надевая свои древние ботинки. — Он не для меня — для себя старается. Вшей боится.
— Ох и неблагодарный! Хоть спасибо скажи ему!
— Еще чего! — Арвид вздернул вверх остренький, теперь уже чистый подбородок. — Мне бы столько барахла, я тоже раздавал бы его направо и налево.
— Так тебе и поверили! Ну, выбрасывай свое тряпье и пойдем.
Арвид с сожалением посмотрел на ветхую одежонку и полез из вагона:
— Пусть валяется здесь. Куда ее сейчас выбросишь?
— Погоди минутку, — придержал Генка Арвида за локоть, когда они спустились на землю. — Ты не договорил тогда… Почему мать не отпускает тебя в Ригу?
— Интересно в замочную скважину заглянуть, да?
— Подумаешь, секреты! За тремя замками! У нас пацаны тоже из дому удирали. Потом возвращались как побитые собачонки. И ремня от отцов получали.
— Мать не хочет, чтобы я был моряком, — сказал Арвид, задетый тем, что его сравнивают с пацанами, которые убегали из дому без всякой цели да к тому же, наверно, на два-три дня. — Говорит, что сначала надо кончить школу, а там видно будет.
— Правильно говорит, — одобрил Генка. — Ну куда ты без аттестата? Уж потерпел бы два годика…
— Посмотрел бы я, как ты с моим отчимом потерпел! Да и причем тут аттестат? Хоть десять аттестатов получи — все равно меня мать в моряки не пустит. С тех пор как отец утонул, она о море и слышать не хочет…
— Утонул? Давно?
— Мне было четыре года. А может, пять. Он рыбаком был.
— Ты его помнишь?
— Конечно, помню. Он был большой, от него пахло рыбой, табаком и чем-то таким… хорошим. Наверно, морем, Он подкидывал меня под потолок. А волосы у него были желтые…
— Желтые? — удивился Генка.
— Желтые, — подтвердил Арвид. — Не рыжие, не белые, а желтые, как солома, это я, как сейчас, помню. А когда он утонул, мы с матерью жили вдвоем. Потом она вышла замуж за этого и родила девчонку. А тут война, и мы эвакуировались в Читу.
— Почему так далеко — в Читу?
— Почему да почему! — ни с того ни с сего разозлился Арвид. — Надоело!
Но потом не очень охотно объяснил:
— Бабка у меня в Чите и две тетки — мамины сестры. Вот к ним и поехали. Отчима-то в армию не взяли — хромой…
— Так у тебя мать, выходит, сибирячка?
Арвид кивнул.
— Интересно! А в Латвию как попала?
— Отец воевал тут в гражданскую. Слыхал про латышских стрелков? С ним и уехала… Ох и доставалось потом отцу за службу у красных! Я-то, конечно, не помню — мать рассказывала.
— А отчим кем работает?
— А ну его! — махнул рукой Арвид. — И говорить не хочется. Бьет, да еще при матери. Вот стану матросом, напишу ей, чтоб приезжала ко мне. Только бы не сцапали, как в тот раз…
— Сцапают, — жестко сказал Генка. — Как пить дать. — Но, вспомнив слова Арвида об отчиме, устыдился и смягчил удар:
— Дурошлеп ты — вот что. Думаешь, матери не больно, что ты ее бросаешь?
— Она поймет. Пусть не сразу, но поймет. Она у меня умная, умнее, чем двадцать таких вот отличников. — Арвид помолчал немного и добавил:
— Все равно к отчиму я не вернусь.
— А они сами-то в Латвию возвращаться не собираются?
— Собирались. А сейчас обжились, наверно, уж и не стронутся. Отчим шишкой заделался по торговой части. И родственники мать отговаривают: дескать, вместе надо, и так двадцать лет врозь…
Арвид замолчал, а Генке вдруг так захотелось представить себе его отца-рыбака, ту жизнь, которой жили они в Латвии, но, как он ни старался, ничего не вырисовывалось. Генка подумал, что мир усложняется для него с каждым днем. Все, что раньше казалось простым и понятным, приобретало какие-то новые, не ясные пока оттенки. Вспомнилось, как его раздражали и отпугивали перемены тональности в тех несложных музыкальных вещичках, которые он постигал самоучкой в школьном духовом оркестре: играешь себе спокойненько чистую партию трубы, и вдруг — на тебе! — откуда ни возьмись, появляется парочка диезов. Генка чертыхался, проклинал музыкальных сочинителей. Знаки диезов казались колючими решетками, из которых поскорее хотелось выскочить. Потом все стало на свои места.
Генка почувствовал вкус разнообразия и сам же смеялся над своим тупым консерватизмом. Но в жизни бемолей и диезов, наверно, гораздо больше, чем в нотах, и разобраться в них не так-то просто!..
Они шли вдоль состава. Пока Генка размышлял о хитросплетениях жизни, Арвид напевал какую-то латышскую песенку. Голос у него был не ахти какой, но верный — это Генка сразу определил. В песенке почему-то часто повторялось слово, похожее на имя Юра.
— О каком Юре ты поешь? — спросил Генка.
— Эх ты, хутор! — небрежно отозвался Арвид. — Я пою о море.
И опять запел. Генка жадно ловил непривычный мотив, надеясь постичь ускользающую от него суть песни. О чем, интересно, поется в ней? Наверно, о рыбаках, ушедших в море, об их женах, оставшихся на берегу в привычном напряженном ожидании. В неискушенном воображении Генки возникали красивые картины, но он сам уже догадывался, что они не имеют ничего общего с действительностью. Ведь Генка никогда не видел моря, а всех латышей представлял себе немногословными светловолосыми гигантами, суровыми, похожими на знаменитых латышских стрелков, о которых рассказывалось в книгах про революцию.
Но Арвид почему-то не походил на латышей, живших в Генкином воображении. Может, потому, что латыш только наполовину? Он вообще не походил ни на кого, кроме самого себя.
Лесоруб встретил Арвида громовым возгласом:
— Совсем человеком обернулся! Все как у людей, так скать!
Лицо таежника дышало искренним восхищением, он любовался Арвидом, радуясь, наверно, еще и потому, что внес свою лепту в обновление запущенного мальчишки. Лесоруб широко улыбался, как могут улыбаться только бесхитростные, доброжелательные люди. И Генка подумал, что его товарищам по работе в тайге надежно и крепко с этим простым и сильным человеком. Даже одежда лесоруба — парадный френч из темно-синего сукна, огромные сапоги из грубой кожи — все казалось надежным, основательным.
Арвид был доволен своим положением и радовался всеобщему вниманию. Лишь Владимир отошел от вагона и даже не поинтересовался, как выглядит его «крестник» в новом одеянии.
— Ах, елочки зеленые! — мужичок, оказывается, уже успел проснуться. Он о чем-то беседовал с Николаем, но, когда увидел чудесное перевоплощение Арвида, не мог удержаться, чтобы не высказать свое мнение. — Вона как тебя прополоскали, отшвабрили! Ну прямо пассажир первого класса, растерзай тебя блоха! Теперь, елочки, до самой Москвы можешь не умываться!
— Постараюсь, — хихикнул Арвид. — С детства умываться не люблю.
— Но-но, — лесоруб предостерегающе поднял указательный палец с желтым выпуклым ногтем. — Ты, это самое, соблюдай. Вот, к примеру, у нас, в лесу, если человек перестает, скажем, руки мыть или лицо споласкивать, портянки не стирает, — считай, что пропал человек.
— И на фронте так, — согласился с лесорубом Матвей — Елочки Зеленые.
Он спрыгнул на землю. Видно было, что мужичок успел выспаться, даже землистые щеки порозовели. Он был неказист, но не так уж хил, как показалось Генке на вокзале. Но, главное, Матвей воевал на фронте, и это сразу поднимало его в Генкиных глазах.
— Узнать бы, скоро тронемся или нет? — сказал мужичок. — Время, наверно, уже вышло.
Владимир Астахов взглянул на часы.
— Сейчас половина седьмого. Уже на полчаса опаздываем.
— Давай сбегаем к паровозу, — предложил Арвид Генке. — Машинист точно знает, когда поедем.
— Топай один, — отмахнулся Генка. — Только смотри, чтобы тебя хозяин рубашки не сцапал.
— Фига с два! — отозвался Арвид уже на бегу.
— Лихой парень! — одобрительно воскликнул Матвей. — А куда он едет, елочки зеленые?
— В Ригу, — сказал Генка.
— К латышам, значит? — проговорил Николай.
— Он и сам латыш.
— Не похож, — убежденно просипел Николай. — По-русскому он не хуже нас с тобой шпарит.
— Ну и что же, елки-палки, — возразил Матвей. — Он, видать, давно при России живет, среди русских. Сгладился, как камешек речной. Вот и не отличишь от русского пацана. Но парень лихой!
Генка хотел сказать, что мать у Арвида русская, но тут вдруг раздался голос Астахова:
