Гуссерль же синтетик. Он ищет не формального, а категориального априори. С точки зрения феноменологии, сторонники формальной объективности вместе с водой – субъективными ментальными состояниями – выплескивают и ребенка, т. е. идеальное содержание этих состояний. Формальный метод отвлекается от содержания познания, от предметности, Гуссерль же хочет именно эту предметность сохранить, и здесь, кажется, для философа и философии открывается путь воссоединения с наукой, ведь и последняя изучает тот или иной предмет, то есть самостоятельное бытие, представленное сознанию. «Всякий род предметов, которому предстоит быть объектом разумной речи, донаучного, а потом и научного познания, должен сам проявиться в познании, т. е. в сознании и, сообразно смыслу всякого познания, сделаться данностью»[39]. Однако это воссоединение, о котором было заявлено, не может состояться, оно не полагается даже в качестве идеального предела, оно «выносится за скобки». Ведь все, что философия может сказать о предмете, то есть любое решение «загадки предмета», которое может предложить философия, происходит из материалов, трансцендентных естествознанию: «как всякое научное, так и всякое донаучное становление природы в теории познания… должно быть принципиально исключено»[40] из рассмотрения. «Смысл высказывания о предметности. должен именно из одного только сознания сделаться очевидным и, вместе с тем, без остатка понятным»[41], – пишет Гуссерль. В таком союзе философии и науки последняя вообще не имеет права голоса, она полностью подчинена трансцендентальной философии. Самое большее, на что она может претендовать – это подвергнуться феноменологическому описанию в качестве идеи науки, уже готовой категории и тех смыслопридающих актов сознания, посредством которых эта категория осознается. Интеллектуалистический страх перед фактами и их разрушительным воздействием на чистые смыслы руководит трансцендентальным союзом философии и науки, поэтому точное естествознание в лице современной Гуссерлю экспериментальной психологии решительно объявляется «чуждым философии как это только возможно». Естествознание занято существованием, философия как наука (читай: чистая феноменология) – сущностями и их отношениями. Естествознание воспринимает и объясняет, философия усматривает и описывает, естествознание направлено на внешнее, философия на внутреннее. Естествознание запускает предмет по току времени, встраивая его в последовательность событий, уясняя его природное происхождение, философии же нет никакого дела до природного происхождения, поскольку и время феноменолог понимает как внутреннюю идею, чистую форму, трансцендентальное условие интроспекции («время, которое не измеряют никакие хронометры»[42]).
Априоризм философии и «местечковость» науки
В формальном союзе философии и науки, проект которого рисует Рассел, философии предписано абстрагироваться от содержания и практики конкретных наук и заботиться только о соблюдении санкционированного философией метода. В трансцендентальном союзе дело обстоит похожим образом. Содержание конкретных наук не должно интересовать феноменолога. Точнее, оно может заинтересовать его только впоследствии, уже после того, как «совершенно свободный ум, не ослепленный никакими натуралистическими предрассудками», уразумеет чистую структуру психического и «установит нормы для научного смысла и содержания понятий всех возможных феноменов»[43]. Таким образом, трансцендентальный союз философии и науки в определенном смысле не слишком отличается от формального. И в том, и в другом случае философия диктует науке чистые правила метода и ничего не хочет знать о том влиянии, которое научная картина мира, научная практика и научные результаты оказывают на философию. Пренебрежение содержательным влиянием науки на философию объясняется тем, что философия, и в лице Рассела, и в лице Гуссерля, пытается отстоять свою независимость от истории, от того типа познания, который разворачивается во времени и в пространстве, и в основе которого лежит «наивная» установка ученого, полагающего, что он изучает внешний мир. Но философ не может быть наивным, ему неприлично задавать вопрос о том, как на самом деле устроен мир. В частности, поэтому его отношения с реальной наукой (или с конкретными науками) столь проблематичны – наука отвечает именно на этот вопрос.
У Рассела и у Гуссерля речь идет об эпистемологии, а не об онтологии, и для того, чтобы вписать эпистемологию в онтологический контекст философии нужно выйти за пределы самой себя, ступить на зыбкую почву исторической уникальности (как говорит И. Стенгерс, «сингулярности») науки, поставить себя в зависимость от тех (всегда неокончательных) результатов науки, которые наука «наивно» приобретает. Но философии (аналитической философии и трансцендентальной феноменологии) некуда выйти за пределы самой себя, так как сфера идеальных нормативных принципов объявлена последней, фундаментальной сферой, за пределами которой уже нечего искать философу. Поставить принципы в зависимость от фактов значит «вращаться в бессмысленном кругу».
Любопытно, что декларированное пренебрежение растущим материалом научных открытий и изобретений оправдывается ни чем иным как стремлением научной философии к прогрессу. «Вращение в бессмысленном кругу» ожидает философию, если она будет принимать всерьез результаты естествознания и давать их содержательную интерпретацию, если же она отвлечется от этих результатов, то сможет шаг за шагом реализовать научную объективность. Очевидно, что такой прогресс может привести философию лишь к тому, что было изначально в ней заложено, и что впоследствии затемнялось и искажалось индуктивными обобщениями и метафизическими спекуляциями – к раскрытию априорных принципов познания. Если же под прогрессом понимать приращение нового, ранее не бывшего, которое само становится точкой отсчета для последующего развития, то формально-критический и трансцендентально-критический методы равным образом игнорируют реальный прогресс, делая выбор в пользу философии как науки о возможном, а не действительном.
На наш взгляд, философия может увязать собственный прогресс с развитием естественных наук. Но для того, чтобы достичь этого, философии нужно принять генетический метод, который раскрывал бы само происхождение формальных и категориальных структур, раскрывал бы преемственность в развитии знания и причины формального и категориального априори. Необходимость генетического метода, впрочем, подтверждается тем, что любая философская доктрина, и даже та, которая знать ничего не хочет о собственном происхождении и собственном онтологическом контексте, на деле оказывается теснейшим образом связана с последним. Так, статья Гуссерля Философия как строгая наука и другие работы «дескриптивного» и «трансцендентального» периодов создавались в полемике с натурализмом, под которым Гуссерль понимает прежде всего сложившиеся во второй половине XIX в. версии эмпиризма, представленные в работах Конта, Маха, Авенариуса, а также так называемую «точную психологию», которая сформировалась приблизительно в то же время на основе физиологии. Основной интригой данного направления научных исследований была попытка сделать саму познавательную способность, восприятие и мышление, темой эмпирической, экспериментальной науки. Узел драматической напряженности точной психологии состоял в том, что эпистемология как теория познания объективного мира, впервые систематически облекалась в телесные формы и становилась предметом экспериментально-математического естествознания, которое она обосновывала. Гельмгольц, Вундт, их ученики и последователи изучали эпистемологию и логику в лабораториях с помощью внешнего наблюдения и математического описания процессов получения и производства знания. Распространение экспериментальной психологии в Германии, появление психологов и физиологов, занимающих философские кафедры (что выражало тенденцию укрепить философию на прочном фундаменте физической науки), многочисленные публикации того времени, в которых мышление представало как разновидность нервной деятельности, доступной математическому моделированию – все это сформировало вполне определенный не только институциональный, но и онтологический контекст философских интенций Гуссерля[44].
Проект объединения философии и науки Гуссерля, а, точнее, проект возвращения философии к своим подлинно научным истокам, был критикой программы точной психологии и даже призывом свернуть независимые от философии экспериментально-психологические исследования. Но он не был беспредпосылочным. Проект Гуссерля появился на свет не из чистой мысли феноменолога, а родился как один из ответов на те вопросы, которые были поставлены естествознанием во второй половине XIX в. В масштабной ретроспекции развитие академических исследований в Германии в XIX в. может служить примером того, как наука и философия «вслушиваются» и «вмешиваются» друг в друга, осуществляя непрерывный перевод онтологии на язык эпистемологии и обратно. Так, после Канга[45], немецкая классическая философия построила систематическую натурфилософию, в которой Энгельс справедливо увидел философскую реакцию на кризис механицизма и развитие дисциплинарной дифференциации физики, химии и биологии, изучающих формы движения более сложные, чем простое перемещение[46]. Начиная с 30-х гг XIX в. программы эмпирических исследований в Германии формируются в оппозиции к спекулятивной онтологии натурфилософов и отстаивают независимость лабораторных исследований[47]. Обновленный союз науки и философии, в котором философии предписывалась следовать за результатами естественных наук, а не предварять их, институционально закрепился появлением в 60-е гг факультетов естественных наук, отделенных от философских факультетов. Первоначальные успехи эмпирических лабораторных исследований по физиологии и психологии (об успехах можно судить по институциональной экспансии и высокой публикационной активности этих исследовательских программ) довольно быстро сформировали новый «догматизм фактов и доказательств», согласно которому нейронное и ментальное суть две стороны одного и того же темпорального процесса сменяющих друг друга физических событий. Открытия физиологии и эмпирической психологии второй половины XIX в. подчеркивали зависимый характер ментального от физического, а последнее описывалось в терминах каузальных связей, имеющих двойственное происхождение. Часть из них принадлежала внутренней жизнедеятельности организма, а другая часть порождалась внешними воздействиями. Привести две каузальные последовательности к общему знаменателю в рамках еще сохраняющейся механистической парадигмы, предполагающей дуализм первичных и вторичных качеств, было задачей трудноосуществимой. Не только видовое разнообразие[48], но и индивидуальное разнообразие человеческих субъектов порождало нередуцируемые различия восприятий. Как пишут Лоран Дастон и Питер Галисон, связь между идеей опытного познания и идеей разобщенности эмпирических субъектов укреплялась вместе с теми экспериментальными науками, которые сделали опыт своим объектом.[49]
