Книга «Хочу быть бедным» ценна не только тем, что объединяет эти вскрики и смех в единое целое и делает его почти связным монологом, но и демонстрацией того, что Пирогов меняет интонацию. Его последние статьи в лучшем смысле слова серьезнее, и производят больший эффект, чем вскрики.
Жаль, правда, что произведения не датированы, и об эволюции могут судить, наверное, лишь давние и внимательные читатели Пирогова… Вообще как-то странно, что то ли издатели, то ли сами авторы часто боятся в книгах указывать время написания или первой публикации своих вещей. Для статей и рассказов это очень важно – пусть произведение написано на вечность, но контекст написания не менее важен, чем содержание…
Лев Пирогов вошёл в нашу литературу в самом начале 00-х, когда и идеологические битвы в ней были беспощаднее, и произведений прозы, поэзии, близких ему, было ничтожно мало («ровный, как стол, ландшафт «нашей новой литературы»); само устройство втаскиваемой в некий новый строй страны (волнения 90-х были позади) было ему явно отвратительно.
Пирогов бился со всеми против всех за то, что он считал спасительным для России и народа. За почву, за настоящую литературу, в которую он верил, но которой почти не существовало. Во время этих битв на Пирогова навешивали ярлыки националиста, радикала, а то и фашиста, и он, подобно хрестоматийным юродивым, эти ярлыки превращал в вериги и громко ими потрясал. А может, приспосабливал их под стяги…
Я написал предыдущий абзац в прошедшем времени, но это не значит, что Лев Пирогов преобразился (или мутировал). Нет, он всё такой же и пишет идейно так же. Но изменилось время. Сегодня национализм уже не ругательное слово, националистов берёт в союзники и левая, и либеральная оппозиция, тем более что сам национализм меняется. Сегодня вопрос стоит не о защите русскости (сущность которой, правда, националисты всегда определяли очень туманно), а цивилизации. Скорее всего, эту цивилизацию можно назвать европейской, хотя Европа, по намекам нынешних глав основных европейских государств, уже не та, к какой мы привыкли за последние лет пятьсот.
Россия, конечно, не Европа (не та и не нынешняя), но и она претерпевает стремительные изменения. И Лев Пирогов, на протяжении всей книги воспевающий почву и культуру этой почвы, родные былинки и борщи, под конец приходит к такому вот размышлению:
«…Испания – была великой империей. Потом обгадилась по полной программе. Испанцы были хорошие солдаты и хорошие моряки. Торговцы они были плохие. Виноват в этом был, как считается, католицизм. В торговом и финансовом деле везло протестантам: голландцам, швейцарцам, англиканистым англичанам. А испанцам с их «идеалом рыцарства» страшно не везло, жутко. Они были первыми, кто начал движение Европы к мировому господству, и вот из самой богатой в мире державы, из законодателей европейских мод превратились в неумытых провинциалов, живущих где-то на задворках Европы чуть ли не Христа ради…
Однако что мы видим сейчас? В своё время испанская корона дала Нидерландам исключительное право вести торговые дела в Новом Свете. В результате, пока гибли испанские солдаты и тонули испанские моряки, голландцы не только поднялись из безвестности и нищеты, но и неслабо зажировали. Основали в Америке Нью-Амстердам и целую кучу аристократических династий, вандербильдтов всяких. Но уже сегодня США неуклонно становятся испаноговорящими (недавно американский президент был вынужден выступить с заявлением, что государственный гимн на испанском языке дублироваться не будет – ну это пока), и «васпы» ничего не могут с этим поделать. Сказки про «ассимиляцию» не действуют: латиносам в Америке даже английский учить не надо – у них всё своё – и школы, и магазины, и телевидение. Но речь не об этом.
Произошёл «испанский реванш»: испанская культура окуклилась и пережила неблагоприятные времена с помощью двух вещей: религии и языка. Языка и религии. А откажись, скажем, они от католичества? Думаю, такой шаг говорил бы отнюдь не в пользу того, что у истории ещё остаётся интерес к испанцам, что они ей для чего-то ещё нужны.
Вот так-то и с Россией, голубчики. Что бы нас ни ждало, это будет что-то абсолютно для теперешнего сознания неприемлемое и страшное. Пуэрториканский уличный хулиган с ножом-«бабочкой» (происходящим от испанской навахи) это, конечно, не Сервантес и не Луллий Раймунд. Пусть. Зато они будут жить дальше – йот них ещё родятся Сервантесы. Только две вещи – язык и вера. За них и держись.
Язык – наиболее универсальное средство сохранения трансляции материальной культуры, вера – духовной. Выберите любые два критерия, например, «кровь и почва», и прикиньте. Почву отберут, или придётся её покинуть, кровь смешается или выродится. И что?»
Вот такой далеко не радужный для России, но всё же с неким светом в конце туннеля прогноз. И не поспоришь, в общем-то, что почва и кровь важнее, чем язык и вера. Римляне сначала потеряли веру в Юпитера и прочих, потом свой латинский язык, и где они? Хоть почва, да и кровь, скорее всего, остались.
Конечно, всему, как известно, бывает конец, но не хотелось бы этот конец увидеть. Его, как может, посильно, и оттягивает Лев Пирогов.
Он считается литературным критиком, но собственно статей о литера-туре, рецензий в книге «Хочу быть бедным» в чистом виде почти нет. Да их вообще у Пирогова немного, – он из тех, для кого произведение литературы лишь повод поговорить о жизни. Как делал это, например, Дмитрий Писарев. Но Пирогов, как он сам признаётся, «сочинитель коротких газетных текстов», и это мешает ему развернуть свою философию в полной мере. Только он начинает рассуждать, размышлять, анализировать, и – пора закругляться. В следующей статейке – по новой. Может быть, для газеты это неизбежно, но для книги – однозначно минус.
Куда больший эффект произвёл бы текст большой, по настоящему аналитический, многогранный, многослойный. Тем более что у автора явная тоска по нему, да и талант налицо. Причём талант не только публицистический, но и художественный. По сути, многие статьи Пирогова, дневниковые зарисовки, это полурассказы. Или конспекты глав романа.
Действительно, из Льва Пирогова, наверное, мог бы получиться своеобразный и острый писатель. И его публицистическая заряженность пошла бы этому на пользу… Ещё с дореволюционных времён считается, что тенденциозность в прозе, это плохо. Но, скажем, Достоевский с Толстым писали больше тенденциозно, чем художественно, а Тургенев – наоборот. И вот Тургенев постепенно, но прочно забывается, а Достоевский и Толстой заставляют и заставляют к себе возвращаться…
В общем, книга «Хочу быть бедным», хоть и порадовала, но и вызвала сожаление, что автор и в ней лишь «сочинитель газетных текстов» (которые, правда, стали мощнее, выстроившись в тесную колонну), а не нечто большее. Впрочем, ещё не вечер.
Сентябрь 2011
Одинокий
Персонаж и человек
В романе Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» немало колоритных персонажей, да это и понятно, – описывая Ленинград середины 20-х годов, без таковых не обойтись. Ещё не так активно очищают бывшую столицу империи от бывших, но бывшие, уже распродав фамильное серебро, стремительно люмпенизируют или создают хитроумные комбинации, чтобы выжить в изменившемся городе, изменившемся мире…
Самой яркой фигурой романа, на мой взгляд, является не главный герой, псевдо-чародей Остромов, не честолюбивый, но бездарный журналист Кугельский или искренне поверивший псевдо-чародею Даня Галицкий, а некий Одинокий, не уступающий, фактурно, злодеям Достоевского, пикулевскому Гришке Распутину. Злодей стопроцентный, причём умный, хитрый, беспросветно циничный. Вот портрет:
«В этот миг заскрежетал дверной замок, Кугельский кинулся открывать и вернулся с длинным старцем, одетым не по-летнему. Это был невероятно противный старец, мысль о котором навсегда соединилась у Дани с тошнотой, – но если б Даню даже не тошнило и был он по-утреннему свеж, как сорок братьев-физкультурников, эта одутловатая рожа, неопрятная борода и наплывавший от старца необъяснимый запах сырого мяса внушили бы ему отвращение к человечеству. Это было явление с той стороны, с исподу, не из подполья даже, а из Зазеркалья. Бывают люди – войдут, и хоть беги. Всё в нём было нелюдским, и весь он был заряжен ненавистью к людскому… <…>
Кугельский около него суетился.
– Александр Иванович, – повторял он, – как же вы, Александр Иванович… Как же вы узнали… <…> Снимите пальто…
– Ничего я снимать не буду, – говорил старик, – я в «Красной газете» не работаю, и у меня белья нету. Если я сниму пальто, ваши шлюхи не обрадуются.
<…> Одинокий был такая чистая и беспримесная гадина, такая мёртвая смерть, что душонка Кугельского перед ним скукоживалась. Но выгнать Одинокого было никак нельзя – он был таран, стенобитное орудие на пути к славе; его руками Кугельский надеялся передушить всех, кто мешал, включая далёкого Пруста. Одинокий был его щит и мортира, танк и окоп, и вдобавок его подчинённый. Кугельский не мог без Одинокого и потому со стыдом выслушивал, как тот смачно, наслаждаясь, говорит ему всё новые мерзости».
