— Ого, — сказал Костя, — изволите курить американские?
— А что, — отозвался Валентин, — чай, мы в столице живем. Общаемся, так сказать, с загнивающим Западом в рамках принципов мирного сосуществования. Это не в твоем Павлограде…
— Павлодаре, — поправил Костя.
— Это один черт. Я б от такого «дара» отказался безоговорочно и бесповоротно, а ты вот…
— А что я? Теперь тоже в Москве. Отработал три года и вернулся.
— Хаммер! Так и надо!
— Как ты меня назвал?
— Хаммер. Молоток, то есть, по-английски. Это у нас новое словечко появилось такое, в смысле, молодец ты, Костя, понял там, у себя, в провинции, что пуп вселенной приходится на сей стольный град. Где будешь работать?
— Пока не решил, — уклончиво ответил Костя. — Есть несколько вариантов. Надо подумать.
— Можешь рассчитывать на меня. Правда, я сам еще пока числюсь по народному театру во Дворце культуры завода, но имею дело в телевидении, в документалке снял три сюжета, к «Мосфильму» подбираюсь. Кое-какие связи и в театрах есть.
— Да ты, Валя, молодец! — воскликнул Костя. — Или этот, как его, хаммер…
Приятели рассмеялись, бросили окурки в освобожденные на лето от стекол окна дверей и пошли вовнутрь, посидеть, поболтать «за жизнь», за три года разлуки у обоих накопилось изрядное количество информации.
Встретились они случайно, около двух часов назад. Валентина Вигрдорчика, своего однокашника и в какой-то степени давнишнего приятеля по институту культуры Костя Колотов увидел на станции метро «Площадь Революции». После серии восторженных восклицаний и крепких ударов по спинам Валентин потащил Колотова на поверхность, усадил в летнем павильоне «Метрополя», заказал коньяк, боржоми и фрукты, а когда выпили по рюмке, предложил Косте отправиться с ним вместе в Удельное, к Сонечке Ромовой.
— Дача режиссера Ромова в Удельном стараниями Варвары Иосифовны не захирела, такие там собираются общества́, я тебе дам. Но мамы сегодня не будет, она греет кости в Пицунде. Соха проходит за хозяйку, значит, детский крик на лужайке обеспечен. Едем, не пожалеешь, дедуля!
Костя вспомнил Сонечку Ромову, миловидную, но бездарную дочь талантливого кинорежиссера, ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса, вспомнил он еще кое о чем, для вида поколебался, неудобно, мол, не приглашен, но Вигрдорчик был напорист и стоек, Костя согласился, они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.
— Кто будет из наших? — спросил Костя, когда электричка миновала станцию Панки.
— Из наших? — переспросил Вигрдорчик. — Соня будет, ты будешь, ну и ваш покорный слуга… Хватит?
— Не густо, — сказал Колотов.
— А ты хотел весь курс созвать?
— Весь — не весь… Послушай, Валя, а ты не слыхал о Вале Рахлееве?
— Валя в Сибирь умотал, работает режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту, «Совкультура» его хвалила.
— А про Марину Бойко ничего не слышно?
— Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь таперича, друг мой запечный, очинно модная штука стала. В народном театре Марина. С нею Соха Ромова вроде бы переписывается. У нес и спросишь.
— В Москве-то много наших?
— Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть ребята, кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит, пристроились, подхалтуривают на стороне, обрастают связями, в Москве без них — труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связи, опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее…
— Я и не добивался этого, — недовольным тоном перебил его Костя. — И вообще эти пристраивания не по мне.
— Узнаю Василия Грязнова! — вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. — Ты все тот же, Рыцарь Печального Образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!
Довольный каламбуром он рассмеялся.
— Раздалась она, твоя бывшая пассия, кушать больно любит, но ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером, организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее — половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка? Ну вот, и нам скоро выходить.
* * *
— Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!
— Этот пижон — с одесской студии, привез свою картину про моряков на конкурс, — шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки виски «Баллантайн». — Работает под биндюжника, а вообще — серая личность.
— Что такое театр в наши дни? — продолжал тем временем киношник из Одессы. — Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напоминать о том старом добром времени, давно минувшем в Лету, но не имеет никакого влияния на события современности. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда уделом узкого круга ценителей.
— А театр Эллады? — подбросил вопрос Вигрдорчик, незаметно подмигнув Косте, который до поры до времени молчал, не вмешивался в разговоры, будто не замечая поощрительных, ласковых взглядов молодой хозяйки.
— Ха! — сказал одессит. — Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш корректив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, эти самые афинские и протчие грэки, таки относились к избранному слою, рабов на трагедии Эсхила не приглашали. И в Риме было так же.
— А народный театр Ренессанса? — опять вклинился Валентин. — Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?
— Так то ж балаган! Я ж имею сказать за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Так вот он вже труп, его подвергают реанимации, но тщетно. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе, или, так сказать, народу, нужно хлеба и зрелищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрелищ — это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте редакторских рогаток, и я переверну мир!
— А он и так неплох, мир наш, — проговорил Костя. — Зачем же ставить его вверх ногами?
— А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? — прищурившись, спросил одессит.
— Режиссер, — ответил Костя.
— И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Поворот винта»? «Вирджинию Вулф»? А, может быть, «Человека со стороны»?
— Этих пьес я не ставил. — А что вы ставили?
— «Вишневый сад». «Сирано де Бержерак». «Десять дней, которые потрясли мир».
— Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?
Он захохотал.
— Костик учился с нами, — вмешалась в разговор Сонечка, — потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.
— Понятно, энтузиаст и земплепроходец, значит, — успокаиваясь, проговорил одессит. — В провинции, оно, конечно, все по-другому смотрится…
— Костя теперь в Москве будет работать, — добавила Сонечка.
— Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спорить было не из чего. Рыба ищет где глубже, а человек, где рыба! Так у меня один герой, капитан траулера, изъясняется, здоровая у него философия.
— А у вас она, философия эта, тоже здоровая? — спросил Костя.
— Послушайте, салага, не надо со мной заводиться… Дядя Гоша этого совсем не любит.
— Мальчики, мальчики! — вскричала Сонечка Ромова. — Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!
Режиссер повернулся к Сонечке.
— Выпить, оно, конечно, творческому человеку треба. И вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что и толпе треба. Он дюже хороши разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.
Резкий, какой-то необычный, автомобильный сигнал заставил всех вздрогнуть.
— Это Дэйв! — воскликнула Сонечка. — А ведь говорил, что не сможет заехать, такой противный…
По ее лицу было видно, что неизвестного Косте Дэйва противным она отнюдь не считает.
— Костик, дорогой, — проговорила Сонечка, улыбаясь Колотову, — проводи меня до калитки, надо встретить гостя.
Вдвоем они прошли желтой песчаной дорожкой к решетчатому забору. Приехавший гость уже шел им навстречу, разведя руки в стороны, с широкой ухмылкой на длинном лице, о таких лицах говорят «лошадиные».
Сквозь металлические прутья ворот виднелся поставленный у обочины «фольксваген» бежевого цвета.
— Хау ду ю ду! — крикнула Сонечка гостю. — Гутен таг, дорогой Дэйв!
