определенных занятий не место среди рабочего люда, ибо они не приносят никакой пользы. Во всяком случае, обществу. А взгляни, в каком небрежении экспонаты! Повсюду грязь, облупленные места, одежда на манекенах расползается от ветхости, еле держится или вообще отсутствует, ни черта не работает – это ужасающе точная аллегория того, как сильные мира сего смотрят на простой народ, вернее, привычно не замечают его… – Увлекшись, Роберт говорил и говорил, затронув, в частности, первичные комитеты, которые уже создаются в городских кварталах; группы специалистов, которые станут распоряжаться ресурсами честно и эффективно; своих зашоренных, ко всему безразличных родителей, по-своему неплохих, но не знающих ничего за пределами своего поместья в северных провинциях; штабеля наличных, обнаруженных в сыром подвале особняка премьер-министра, сгруженных на паллеты, в темноте, заплесневевших и полуразложившихся: этих денег хватило бы накормить тысячи голодных, а их, деньги, буквально бросили гнить… – Я бы рад назвать это метафорой того, чем больна наша страна, да только это были настоящие банкноты, превратившиеся в компост…
На его щеках вспыхнул румянец, на лбу выступил пот, глаза расширились, выпучившись, будто у лягушки. Ее лейтенант снова стал мальчишкой, которого университетские приятели звали Бобби.
Пока он распространялся, как они планируют, фигурально выражаясь, пробурить все слои экономики, чтобы богатство широким потоком устремилось вниз, к пересохшим от недоедания корням нации, Ди вспоминала, как впервые увидела Роберта на университетской площадке, где шла оживленная игра. Ди как раз двигалась по краю двора, неся стопку сложенных простыней в один из жилых корпусов, когда Роберт, в зеленых от травы шортах и разорванной полосатой футболке, вырвался вперед с кожаным мячом под мышкой, со смехом крича догонявшим его юнцам: «Никогда, никогда, никогда!» Ди переполнило ощущение чего-то прекрасного; ей хотелось снова и снова слышать этот счастливый смех юного упоения собой и беспечного наслаждения молодостью.
– И не стоит удивляться, – вернулся наконец ее лейтенант к основной теме, – что здесь царит запустение. Какой рабочий захочет прийти сюда, если сфере его деятельности воздают так мало уважения?
Спроси лучше, могла бы ответить Ди, какой рабочий захочет тратить свои драгоценные свободные часы, осматривая восковые фигуры других рабочих.
– Чему ты улыбаешься? – спросил Роберт. Ему бы в жизни не пришло в голову, что Ди находит его забавным, и тем более – что таким в ее глазах он становится еще привлекательнее.
– Я улыбаюсь, лейтенант, – отозвалась она, – потому что меня только что посетила мысль, как еще можно выразить нашу признательность рабочим. – Ди расстегнула три пуговки своего серенького платья и стянула сначала рукава, а потом и все платье, вышагнув из него.
Δ
Они занимались этим сперва на стеклянном ручье, а во второй раз, по настоянию лейтенанта, на длинном прилавке в галерее четвертого этажа, где восковые банковские кассиры сидели в ряд, отсчитывая сдачу из ящиков и изучая бумажные полоски с цифрами, выползавшие из печатных машинок под стеклянными колпаками. Роберт говорил не умолкая:
– Что за шоу ты для них устраиваешь! О таком вкладе мечтает каждый бухгалтер!
Перед каждым кассиром стояла тарелка с разнокалиберными серебристыми шайбами. Ди держалась за края прилавка, и с каждым сотрясением металлические кругляши дребезжали, подпрыгивая на тарелках, а иногда соскакивали с прилавка и раскатывались по половицам. Бумажные полоски, свисавшие из восковых пальцев до пола, издавали слабый шелестящий звук.
Ди не ощущала ни возбуждения, ни удовольствия: в основном она чувствовала одни толчки. При всех прочих достоинствах ее лейтенант был плохим любовником. Его трепотня во время секса утомляла. Раньше Роберт говорил о том, как трахнул бы ее в пустыне, вминая в песок, пока волки будут смотреть на них и выть; он говорил о том, чтобы трахнуть ее в лодке на реке, пока люди на берегу играют себе как ни в чем не бывало; он говорил о том, чтобы трахнуть ее на людной улице, трахнуть ее в трамвае, набитом пассажирами, трахнуть ее на глазах публики в городском оперном театре, трахнуть ее на спине статуи тигра у мирового суда, к удовольствию туристов. Предлагались и иные многочисленные сценарии, которые Ди позабыла или, отвлекшись, не услышала.
Ди не шокировали эти фантазии, но это были его фантазии, в них не оставалось места для нее, какой Ди себя понимала. Ее собственные фантазии больше сосредоточивались на том, каким она впервые увидела Роберта – с раскрасневшимися от бега щеками, с зажатым под мышкой мячом, обогнавшего других игроков. Ей хотелось, чтобы кто-то хотел ее так, как Роберт хотел убежать от соперников, – эйфорически, ликующе, упоительно. Это ее заводило. Только их самый первый, импульсивный любовный опыт оказался чем-то похожим; потом начало казаться, что Роберт гонится за собой самим и одновременно пытается убежать от себя. У ее лейтенанта было доброе сердце, но в этом отношении он оказался больше мальчишкой, чем надеялась Ди.
Прилавок качнулся в последний раз. Роберт вскрикнул и обмяк.
Ди повернула голову в сторону. Один из кассиров буквально нависал над ней. Зеленый козырек заслонял его глаза, но позволял видеть широкую улыбку.
Δ
За будкой билетной кассы отыскалась дверь с табличкой «Куратор» с облезшей позолотой. За дверью оказался маленький кабинет без окон. Ключ от музея висел на гвозде с обратной стороны двери – неуклюжий, громоздкий, длиной с руку Ди.
Оставив своего лейтенанта в этом жалком офисе, Ди вновь поднялась на пятый этаж, где заприметила воскового сборщика фруктов с торбой из мешковины. Сняв лямку сумки с шеи манекена, Ди вывалила деревянные яблоки к его ногам. Кто-то уже поживился, забрав у сборщика, весь гардероб которого состоял из саржевых штанов и обвислой соломенной шляпы, один стеклянный глаз. Ди почувствовала себя немного виноватой за усугубление и без того нелегкой судьбины манекена. Но если она возьмется за этот музей, сборщик в каком-то смысле тоже будет ее, как и все другие фигуры.
– Я скоро верну тебе сумку и посмотрю, что можно придумать насчет глаза, – пообещала Ди. Рано или поздно она привыкнет к восковым фигурам, но пока казалось неправильным ничего не сказать. В манекенах чудилась та же важность, что и у трупов в открытых гробах: фигуры не казались живыми, но не выглядели и мертвыми.
Ди подошла к окну, заслоненному хижиной, ступая по вделанному в пол участку земли, который под взглядом своей восковой гончей не очень убедительно обрабатывал восковой фермер, державший в руках метлу вместо мотыги. Из окна Ди выглянула вниз, на руины здания Общества. Сверху развалины походили на вспоротый живот. Почерневшие кирпичи, закопченные балки, обгорелая черепица – все смешалось внутри устоявших внешних стен. Глаз различал легкие подвижки в
