помощь, но вместо этого ушел за виноградник и забился там в угол от страха.
И снова видел маму, куски ваты на полу, руки мамы на твоей спине и твою спину. Я зажмурился — так было страшно. Что они сделали с твоей спиной, дядя Эркин? О, эти изверги фашисты! Взяли твою гладкую, сильную спину и изуродовали ее.
Потерпи немного, мама поможет тебе, она сделает тебе хорошо. Немножко, чуть-чуть потерпи.
И мы еще посмеемся, вспоминая обо всем этом. Будем бить кулаком по твоей спине, по тому месту, где была рана, и ничего, ни капельки тебе не будет больно.
— Все!
Мама села на крыльцо и закрыла лицо руками. Я подошел к ней и осторожно дотронулся до ее плеча. Она улыбнулась сквозь слезы, сказала:
— Знаешь, мальчик, сегодня я выросла в своих глазах вот на столько, — и показала на сколько. — Как чудесно!
И, хотя я не понимал, что здесь чудесного, когда дядя Эркин так намучился, я поддержал ее:
— Не до крыши — до неба, мама, ты выросла.
Она притянула меня к себе и начала целовать и смеяться, и мы с ней стали прыгать, как сумасшедшие, и мама все повторяла:
— Чудесно, как хорошо!
Не успел я досмотреть коротенький сон о разных цветных шариках, которые лопались, едва взлетая к небу, как мама разбудила меня — ей пора на работу.
Раньше бы я капризничал, и мама бы целый час щекотала меня, чтобы окончательно разбудить, но сейчас я вскочил.
— Как дядя Эркин?
— Спит еще…
Голос у мамы был тихий и усталый, и вся она была измученная, как после болезни, похудевшая. Куда исчезла моя прежняя мама, веселая хохотунья. Встанет, бывало, рано-рано, тормошит папу, кричит:
— Посмотри хоть раз, как встает солнце, красота!
И бросается к окну встречать новый день, приветствовать солнце, капли росы на винограднике.
Где она, эта моя мама? За ночь она будто постарела. Еще бы, не спать, нервничать, все время сидеть возле дяди Эркина, поить его лекарствами и ходить по комнате и думать.
Только изредка она приходила ко мне, ложилась, не раздеваясь, на край кровати и лежала, и смотрела на тени на окне, на потолке.
— Слушай внимательно, Магди, — с казал а мама, — теперь ты должен быть взрослым и помогать мне во всём
— Да, мама.
— Как только дядя проснется, заставишь его принять лекарство в красной бумажке, а когда часы пробьют двенадцать раз — таблетки в белой бумажке. И будешь поить его молоком. А в полдень я прибегу, чтобы сделать ему укол… От тебя, малыш, зависит многое. И я верю тебе, понял?
— Да, мама. А что я должен делать сейчас?
— Ждать, пока он проснется. И дашь ему лекарство в красной бумажке… Будь умницей…
Мама ушла, а я постоял немного у двери дяди Эркина и начал ругать себя за то, что я трус и белоручка, и что я не могу открыть дверь, зайти в комнату и сесть на стул рядом с дядей Эркином и ждать, пока он проснется, и что не могу сочинить смешную историю, чтобы потом рассказать ее дяде Эркину, когда он откроет глаза.
Жил-был дядя, нет, мальчик. Этот дядя, то есть мальчик, был маленьким, а дядя большой, в два раза больше мальчика. И у него была жена и курица Ряба. И мальчик сказал жене: скажи, чтобы он поймал курицу. Курица была не простая — золотая, и мальчик гонялся за ней и наконец поймал…
Нет, жил-был Буратино. У него был дядя. Дядя был похож на Карабаса-Барабаса. У дяди была курица Ряба. Они жили на веселых, на зеленых, на Азорских островах, где, по свидетельству ученых, ходят все на головах, там жил Кашалот с тремя головами, он сам сочинял, сам исполнял и сам себе аплодировал. А курица Ряба сказала мальчику: съешь мое яйцо, не простое, а золотое. А дядя…
Он проснулся, открыл глаза, и я чуть не залез под кровать от страха. Он глядел на меня и не видел, что это я, смотрел сквозь меня — такой у него был взгляд, и у меня от его взгляда заболело все внутри.
— Здравствуйте, — сказал я. — Не бойтесь, я Магди.
А он не только не боялся, но и продолжал не видеть меня, гордый очень. Лицо его теперь было немного похоже на человеческое, и можно было разобрать, где глаза и где губы, а то все было одного цвета.
— Хорошо, — сказал я. — Не думайте, что это я хочу дать вам лекарство, мама приказала.
Ему было все равно: пить лекарство или нет. Но почему он так смотрит? Почему молчит? Может быть, ему очень плохо? И как его поить лекарством, если он ничего не понимает и не хочет открывать рот?
— Здравствуйте, — сказал я. — Здравствуйте!
И вдруг он посмотрел на меня и увидел. Он увидел меня и понял, что я сижу перед ним, и, кажется, чуть-чуть улыбнулся.
Он улыбался мне, я — ему, и мы смотрели друг на друга и улыбались. Я совсем не боялся его — удивительно, даже подмигнул ему и сказал:
— Это я, Магди. А я вас знаю. Вас зовут дядя Эркин. Вас ранили на войне, а потом мы взяли вас. В госпитале не было места. И мы вас взяли. Вам там негде было лежать и выздоравливать… Здравствуйте…
Он смотрел на меня и улыбался для приличия. И отвечал мне только тем, что чуть-чуть шевелил губами.
— Ладно, — сказал я строго, — давайте принимать лекарство. А то мы с вами заболтались тут.
И, как только он приоткрыл рот, шевеля губами, я бросил ему на язык таблетку.
— Глотайте, глотайте. Оно маленькое.
Он поворочал во рту белым, совершенно белым языком, и таблетка выкатилась на подушку.
— Не плюйтесь, пожалуйста, — сказал я, — если не хотите иметь неприятности с моей мамой.
Я снова бросил ему в рот таблетку.
— Вы глотайте. А я вам спою. Чтобы не было горько… На веселых, на зеленых, на Азорских островах, по свидетельству ученых, ходят все на головах — тах-тах-тах!
И пока он слушал меня, раскрыв рот, таблетка растаяла у него на языке, потекла внутрь — туда, куда положено.
— Вот и все, — сказал я. — И, если вы всегда будете послушным, мы подружимся с вами…
И тут часы пробили двенадцать раз — надо снова впихивать таблетку. Ох, как тяжело!
А потом прибежала мама. И прогнала меня, и начала осматривать дядю Эркина, и проверять, все ли таблетки я впихнул в него, а
