— Ах, подари их лучше бедным детям, папа, — тихо произнесла Маргарита, — ведь я в первый же день разорву и испачкаю их. Варвара всегда говорит: «Жаль каждого аршина материи, которую надевают на этого ребенка», о, она совершенно права! Да я вовсе и не хочу быть такой, как девочки во дворце, — она упрямо закинула голову и стала нервно перебирать пальцами, — я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так приседает перед ними.
По лицу Лампрехта пробежала саркастическая улыбка; тем не менее он произнес строгим тоном:
— Видишь ли, Грета, это-то и приводит бабушку в отчаяние. Ты чрезвычайно невежлива, у тебя самые ужасные манеры… за тебя приходится краснеть. Давно пора отдать тебя в чужие руки.
Девочка влажными глазами взглянула на отца и спросила, с трудом сдерживая рыдания:
— Разве маму тоже отдали из дома, когда она была маленькой девочкой?
Яркая краска залила лицо отца.
— Твоя мама всегда была умной и послушной девочкой, так что это было не нужно.
Он говорил таким тихим голосом, как будто, кроме него и его ребенка, в «сенях» был еще кто-нибудь, пред кем он боялся произнести громкое слово.
— Я хотела бы, чтобы бедная мамочка опять была с нами! Правда, она гораздо чаще брала на руки Гольдика, чем меня, но тогда никто не говорил, что меня надо отдать из дома. Мама все-таки гораздо лучше, чем бабушка! Когда бабушка уезжает на курорт, то радуется и еле прощается с нами. Она не знает, как дети любят всех и все: папу, дом и Дамбах…
Тут девочка остановилась, как будто ее маленькое сердце уже теперь разрывалось при мысли о разлуке.
Прижавшись головкой к оконному стеклу, она умоляющим взором искала взгляда своего отца, тихо барабанившего пальцами по подоконнику и, очевидно, переживавшего сильную душевную борьбу. Однако он ничего не ответил на убедительную речь, его взор бесцельно бродил по обширному ландшафту, расстилавшемуся пред окном. Вдруг вся его высокая фигура вздрогнула и пальцы перестали барабанить. Лампрехт испугался, но чего же? Нигде ничего не было видно. Солнце давно зашло. В поле ничего не шевелилось, ласточек тоже не было видно, голуби, целый день летавшие над пакгаузом, уже забрались в голубятню, на галерее, в зелени жасмина, стояла только Бланка Ленц.
Но на этот раз девочка не обратила внимание на красивое белое лицо, нежно выделявшееся среди зелени; она видела только, что папа тяжело вздохнул, что он со стоном сжал обеими руками виски, как будто голова его грозила лопнуть. Девочка прижалась к отцу и, взглянув на него, спросила:
— Ты любишь меня, папа?
— Да, Грета!
Он не смотрел на нее и все не отрывал глаз от одной точки.
— Совсем так же, как и Рейнгольда? Да, папа?
— Ну, да же, детка!
— Ах, тогда я рада! Тогда ты оставишь меня здесь! Да и кто же будет играть с Гольдиком? Кто же будет его лошадкой, когда я уеду? Другие дети не хотят, потому что он очень больно бьет хлыстом. Папа, это ты не серьезно говорил об отъезде? Правда? Ты только погрозил мне, потому что я шалю, как мальчик? Я исправлюсь и буду любезна с маленькими принцессами. Ведь правда, мне можно будет остаться с тобой и другими? Папа, да ты разве не слышишь?
При прикосновении маленькой ручки, трясшей его за рукав, Лампрехт как бы пробудился ото сна.
— Господи Боже мой, не мучь хотя ты меня своими расспросами! Тут можно сойти с ума! — крикнул он на отшатнувшуюся со страхом девочку.
Он запустил обе руки в волосы, сжал руками лоб и с нетерпеливой поспешностью прошелся несколько раз взад и вперед. Вероятно, именно только «расспросы» так раздражали его, потому что смысл этих расспросов он понял, по-видимому, лишь потом, когда немного успокоился.
— Ты имеешь совершенно ложное представление, Гретхен, — произнес он, наконец останавливаясь и более мягким тоном, — там, куда я хочу отвезти тебя, у тебя будет масса веселых подруг, маленьких девочек, которые любят друг друга, как сестры. Я знаю многих детей, горько плакавших, когда их опять брали домой. Впрочем, твое воспитание в институте — дело давно решенное между мной и твоей бабушкой; вопрос лишь во времени и в сроке поступления туда. Теперь я решил, и так будет. Лучше всего мне сейчас же пойти к тете Софии и переговорить с нею обо всем. — С этими словами он направился к двери. — Иди со мной, Грета! Ты не можешь оставаться здесь наверху, — крикнул он, видя, что девочка продолжает неподвижно стоять у окна.
Маргарита медленно, с опущенной головой пошла через зал, он пропустил ее вперед, повернул ключ в замке, спрятал его в карман и стал спускаться с лестницы.
V
Лампрехт не обратил внимания на то, идет ли девочка за ним, он уже давно был внизу, и Маргарита слышала, как он вошел в столовую, когда она стояла еще наверху, на лестнице. Уперевшись руками в перила, она скользила со ступеньки на ступеньку. Дверь в столовую осталась открытой, из нее доносился громкий, приятный голос Лампрехта, и Маргарита слышала, как он рассказывал тете Софии о громком крике, беготне в коридоре бокового флигеля, о воображаемых привидениях среди бела дня и о своем пребывании в красной гостиной; он был убежден, что девочка вообразила какое-то привидение в темном коридоре, что в этом виноваты бабьи сказки, которые она слышит в людской, и что ее немедленно следует отправить в институт.
Маргарита тихо прошла мимо двери, бросив робкий взгляд в комнату. Ее маленький братец забыл свою постройку и слушал с открытым ртом; милое, веселое лицо тети Софии было совсем бледно; она прижала руки к груди и ничего не говорила, «потому что все равно не поможет», подумала девочка, так как если папа и бабушка что-нибудь решили, то не помогали никакие просьбы и мольбы; бабушка все равно настаивала на своем. Только один человек мог сделать что-нибудь, когда вмешивался и начинал кричать и шуметь; это был дедушка, живший в Дамбахе. Он поможет, она знала это! Он не позволит увезти свою Гретель, да еще в «клетку, где все должны насвистывать одну песню», как он всегда говорил, когда бабушка упоминала об институте. Да, он поможет! Что они сделают, когда он, как делал всегда, когда ему уж очень противоречили, застучит по столу и громко скажет своим грубым голосом: «Пожалуйста, потише, Франциска! Я так хочу, и здесь я хозяин!». Тогда бабушка обыкновенно выходила из комнаты, и дело было сделано. Да, если бы добраться до Дамбаха, то никакая опасность уже не грозила бы.
Маргарита выбежала во двор, чтобы вывести козликов из конюшни, но работник запер двери, да и притом колясочка наделала бы много шума; тут может кто-нибудь выйти и запереть пред носом ворота, тогда ей придется сидеть дома. Лучше всего было отправиться на своих двоих. Мимоходом она захватила шляпу, еще лежавшую на садовом столе, завязала под подбородком ленты и отправилась в путь.
Никто не видел девочки, когда она выскользнула через ворота на улицу. Во дворе не было ни души; Бланка Ленц ушла с галереи; улица также была пустынна, лишь несколько босоногих мальчишек пускали бумажные кораблики в узком мелком канале, перерезавшем улицу.
«Им хорошо», — подумала девочка, переходя через мост на соседнюю улицу, ведущую к отверстию к городской стене, откуда через поля шла тропинка в Дамбах.
Да, сегодня днем все еще было хорошо, и Маргарита готова была визжать от радости, когда козлики вылетели за ворота Дамбаха, дедушка же смеялся и кричал ей вслед «ура», а деревенские ребята, ее неизменные друзья, провожали ее, причем мальчишки кричали:
— Вот так здорово!
Теперь она возвращалась снова для того, чтобы спрятаться у дедушки. Ах, если бы он совсем оставил ее у себя! Она с наслаждением стала бы ходить в деревенскую школу. Бабушка никогда не ездила на фабрику из-за шума, на что дедушка всегда со смехом отвечал, что остается в деревне потому, что не может слышать крик попугая.
В то время как все эти мысли бродили в возбужденном мозгу девочки, ее маленькие ноги быстро двигались вперед. Дорога довольно долго шла по волнующемуся полю, и тут маленькой девочке стало немного жутко. С тех пор как она была здесь в последний раз с тетей Софией, зеленые стены по обеим сторонам дороги, имевшие теперь уже желтоватый оттенок, так ужасно выросли. Однако «бояться нечего; все на свете совершается естественным образом», говорит тетя София, а потому тут не было ничего страшного; только вечерний ветерок, пробегавший по полю, шелестел колосьями.
Узкая межа, наконец, окончилась, и тропинка пошла по картофельному полю, потом стала подыматься в горку, на которой рос маленький лесок, так называемая «Дамбахская рощица»; позади нее лежала деревня. Было еще достаточно светло, так что девочка могла видеть между деревьями большие кусты земляники с белыми цветочными звездочками и ярко-красными ягодами; но только теперь не было времени и охоты, чтобы лакомиться ими. Девочка задыхаясь взбежала на гору; ее маленькое сердечко стучало в груди, голова горела и была как-то необычайно тяжела, как будто лоб и виски были налиты свинцом. Ничего! В дедушкиной комнате было прохладно; там стоял большой диван с мягкими подушками, на котором он всегда дремал после обеда и где, набегавшись, также отдыхала девочка. Осталось пройти немного, и тогда все будет хорошо.
