— Отец в министерстве торговли. Заведует каким-то направлением во внешних сношениях. Мать домохозяйка, а когда-то была великолепным врачом. Сейчас бесконечно читает женские романы и цитирует их наизусть, а из дома выходит только в магазины и театр. Хотя, зачем ей ходить по магазинам, ума не приложу. Все равно наша домработница все покупает.
— Не кисло! — присвистнул старлей. — У вас и дача, небось, где-нибудь на море, яхта.
— У нас дом в Варне. И под Выборгом дача. В Рощино. Ездим туда. Я в кандалах, отец и мать в машине с собственным водителем. А яхты отец не любит. Предпочитает отдыхать на берегу в шезлонге или кресле-качалке.
— И опять-таки не кисло! Многие тебе могут позавидовать, а ты костеришь предков, на чем свет стоит. Не пойму я все-таки, зачем ты в армию поперся?
— Мне их бесконечный снобизм и ничем неистребимое ханжество поперек горла стоят. А еще безграничная ложь. Дошло до того, что отец решил меня женить на дочери какого-то дипломата при ООН. Вот тут-то я и взбунтовался. Пошел в военкомат и попросился в армию. Представляешь? У военкома глаза на лоб. Приходит здоровенный парень студент ВГИКа без генетических и каких-либо других отклонений, у которого папа в министерстве, и говорит, что хочет в армию, да еще в спецназ, да в горячую точку, как минимум. Сам. Видно было, как меняются стереотипы в башке у комиссара. Мозги аж скрипели.
Романов вытащил еще один валун и аккуратно уложил у стены. Он выпрямился, было, для нового захода, но вдруг замер, как вкопанный.
— Что там? — насторожился Самарин.
— Тихо! — прошептал старлей. — Там что-то происходит. Послушай.
Евгений подошел поближе и прислушался. С той стороны был слышен ритмичный стук.
— Да, — оторвался от завала боец. — Я тоже слышу.
— Откапывают, суки.
— Жопа! Во, попали!
Виктор провел обеими руками по светло-русому ежику волос, затем махнул рукой и обреченно, будто на плаху, поплелся к костровищу. Женя побежал за ним.
— И что теперь? — спросил он. — Что будем делать? Командир?
— Да, какой я тебе теперь к чертям командир? — взвился Романов, опускаясь на бушлат. — Блядь! Так хочется курить! У тебя нет сигаретки?
— У меня осталось полпачки, да у Власова пачки три в РД было. Мы же на выходе не курим.
— Дай хоть одну.
Самарин вытащил из помятой пачки «Прима» сигарету, протянул старлею, затем извлек еще одну и прикурил. Курили, молча. Тянули горький дым, от которого першило в горле, нервно, затягиваясь взахлеб, словно всхлипывая от плача. Когда докурили, решили еще по одной. Потом старлей встал и снова отправился к завалу, послушал и вернулся обратно.
— Копают, — угрюмо констатировал он, усаживаясь обратно. Нервное напряжение ощущалось в каждом его движении. — Но еще все так же далеко. Ты спрашивал, что теперь делать? У нас много путей. Выбирай. Во-первых: можно застрелиться. Прямо сейчас. Наверное, это не больно. А главное — быстро. Во-вторых: можно дождаться, когда откопают и дать бой, и все равно погибнуть, но уже как герои хреновы из американских боевиков. Шансов на победу нет никаких. В-третьих: можно сдаться в плен и опять-таки сдохнуть, но уже рабами, и при этом хорошенько и красиво помучаться. Есть четвертый вариант — застрелить друг друга на раз-два-три и все едино сдохнуть. Сдохнуть! Сдохнуть! Сдохнуть!.. С какой стороны не посмотри, кругом смерть. Так какой же я в задницу командир, если вас всех на смерть повел?
— Не горячись, Витя, — после некоторого молчания проговорил Самарин. — Ты меня на смерть не привел. Я сам выбрал службу, не ты выбирал за меня и не родители мои. Я сам. Значит, за меня ты не отвечаешь.
— Плохой аргумент. Слабый. Это я вас к той сраной речке повел и я виноват во всех смертях. Я! Понимаешь? Я.
— Да, что ты заладил, как магнитофон? Ты, значит, ты. Успокойся. Может, они покопают немного и плюнут, а мы отсидимся и выползем отсюда. Ты меня еще с женой, хоть и бывшей, познакомишь. Или хотя бы фото в семейном альбоме покажешь. А потом поедем ко мне и на моей свадьбе напьемся в хлам. Я решил. Если живым выберусь, женюсь на этой, как ее там. Ну, на той, что родители мои сватали.
— Давай, сейчас выпьем. Глядишь, проще жизнь покажется. Пусть и укоротится лет на тридцать.
— Слушай, старлей. Я понять не могу. Ты что такой слабый? Жить хочешь? Так ведь и я хочу. Или ты думаешь, что я на войну приехал подыхать? Ошибаешься. Я приехал сюда, только не говори, что это пафос, родину защищать. Насколько я понял, ты погоны надел для того же и сам, а не по принуждению. Я прав? Так чего же ты хочешь? Мы с тобой шли, прекрасно понимая, что можем погибнуть. Они не собирались служить, — он махнул рукой в сторону закутка, где лежали Власов и Скворцов. — Их призвали, а мы-то с тобой сами. Понимаешь? Да сейчас мы в жопе. Да еще чуть-чуть и нам отрежут головы. Но не стоит стонать, как баба. Мне тоже страшно. Я тоже сейчас в штаны наложу. Но спиртом не заглушить страх. Пьяный проспится, дурак — никогда.
— Да, пошел ты, умник хренов! — взорвался Романов. — Ты, бля, меня не бери на характер. Ты хоть знаешь, за что ты воюешь? В гробу я видал такую войну. Мы тут гнием и дохнем, а там в Москве твой розовощекий папаша с арабами торгует, с теми самыми, которые сюда оружие поставляют. Ты что думаешь? Что тебя твой папаша выкупит из плена? Да хрена лысого! Ты из спецназа, парень! Забудь о выкупе. Тебя показательная казнь ждет. Ритуальным антикварным кинжалом семнадцатого века по горлу и в канаву червей кормить. Понял? А папаша твой жирножопый не успеет и кошелек открыть, как тебя не станет. И не хер на меня так смотреть, и поучать меня не надо. Я уже настолько ученый, что тебе и не снилось в твоей Москве. Я не напиться хотел, а всего лишь выпить. И если ты думаешь, что мне нужны сто грамм для храбрости, то ошибаешься. Я не боюсь подохнуть. Я не хочу умирать просто так. Мне еще охота вернуться и ту мразь, что приговорила нашу группу, мою группу! — в клочья порвать.
— Ну, тогда и веди себя не как баба, а как офицер спецназа.
— Ты как со мной разговариваешь, боец! — Романов вскочил на ноги. Во взгляде бешенство: простой солдат его упрекает в том, что он ведет себя как баба. Что ж. Сам виноват: распустил, разрешил общаться на «ты», ломая субординацию. Он сжал до хруста кулаки. — А ну, встать! Смирно! Ты, воин, если нюх потерял, так я тебе его быстро восстановлю. Упал, отжался!
Самарин принял стойку для отжиманий, и уже отжался, было, раза четыре, но вдруг, повернув голову в сторону командира, увидел, как старший лейтенант опустился на землю и заплакал. Сквозь слезы, Виктор произнес надрывным голосом:
— Отставить! Прости. Я просто действительно зассал. А еще очень обидно, за сволочную нашу страну. Понимаешь? Прости, Женька.
Евгений прекратил отжиматься, встал, не сводя глаз с командира. Что дальше? Он не знал теперь, как себя вести со старшим лейтенантом. С одной стороны тот являлся его непосредственным командиром и несоблюдение уставной субординации, хоть и разрешенное самим Романовым, может вызвать новый приступ начальственного гнева, с другой — плевать Самарину на романовские погоны, потому что перед ним был обыкновенный, сорвавшийся от безысходности, загнанный в угол человек. Ему стало жалко старлея, в одночасье ставшего слабым и обреченным. Солдат понимал, что вспышка командирской агрессии, произошедшая между ними, не что иное, как самозащита, попытка возврата себе сил, для продолжения борьбы, попытка натянуть на себя дополнительную броню. Это обычные иглы дикобраза.
Он опустился на землю, достал сигареты, одну протянул Романову, другую прикурил сам. Виктор взял, не глядя на Самарина, и сделал глубокую нервную затяжку.
— Ты прав, Женя, — сухим, как древесина голосом произнес он. — Я веду себя как баба. Крыша едет. Не верится, что все это происходит со мной, а не с кем-нибудь другим и в другом месте. Давай, приятель, лучше спокойно посидим, покумекаем, может какая мыслишка и залетит. Не может быть, чтобы не было выхода. Не может быть.
9
В пещере уже почти час висело холодное молчание разбавленное дымом. Ни Романов, ни Самарин не шевелились, словно восковые фигуры мадам Тюссо, застывшие в немом ансамбле, изображавшем первобытных людей в пещере у костра. Казалось, время тоже застыло, как вода на морозе образует ровную прозрачную поверхность катка на радость окрестной детворе. Лишь пар, сизой размазанной дымкой вырывающийся при дыхании, еле виднеющийся в слабом свете фонарика, показывал, что спецназовцы живы.
— Солнцеворот, — вдруг произнес Евгений. Его голос, хоть и произнесено было достаточно тихо и спокойно, эхом забегал по стенам и своду пещеры, заставив вздрогнуть командира и оторваться от своих мыслей.
— Что? — не понял Романов.
— Я говорю солнцеворот. Сегодня двадцать второе июня, а значит день солнцеворота. Знаешь, что это? Сегодня солнце дольше всего находится на небе. У древних славян этот день считался священным. Предполагается, что в этот день происходит большая перемена в жизни каждого человека. Он кардинально меняет ее и направляет движение в другое русло. Славяне устраивали праздненства, жертвоприношения, гадания, пускание венков по воде. С пригорков скатывали горящее колесо, символизирующее Солнце. Это был день свободной любви на Руси, как сейчас в некоторых странах Европы. Только у нас это происходило не так по животному как у них. Потом этот день стали называть днем Ивана Купалы. Не случайно суеверные фашисты выбрали именно этот день для нападения на Советский Союз.
