Пока Тито давился второй порцией лапши, стараясь доесть ее поскорей, а затем побеседовать с дядей, который не позволял разговаривать во время еды, солнце уже встало перед самыми огромными окнами зала, подбрасывая снопы ослепительных лучей своих прямо на стол, на череду темно-синих бутылей толстого, с палец стекла; веселые разноцветные блики скакали по легким шелковым занавесям, посредине перехваченным золотыми шнурками, по мозаике пола и начищенной бронзе светильников, и, отражаясь в трех высоких, до потолка, зеркалах, вделанных в стену, противоположную окну, снова ускользали на улицу, где и растворялись в общем дневном сиянии. Только сейчас заметив, что время для утренней трапезы уже довольно позднее, Тито смущенно заморгал и отвернул глаза от пристального взора песнопевца. Наполненная до краев слабым белым вином чаша в его руке дрогнула, и большая прозрачная капля стекла по ее изогнутому боку ему на палец, по пути превратившись в тоненькую струйку, кою он не слизнул по детской еще привычке только потому, что стеснялся дяди.
— Что, милый, сыт ли ты? — наконец осведомился Агинон, для которого все невысказанные мысли и скрытые желания племянника вовсе не остались тайной, как, впрочем, и то, что так и вертелось на языке у юноши.
— Да, конечно… — Тито закашлялся. — Кажется, лапшу немного переперчили… Послушай, дядя, накануне ты не стал говорить со мной — ты отослал меня к своим рукописям, и я теперь тому очень рад, но… Может быть, сейчас ты более расположен к беседе?
Песнопевец глубоко вздохнул. Ему было жаль Тито, но он полагал свою жизнь не столь уж длинной, а потому время привык беречь, и каждому делу отводил определенный момент и срок. Нынче он и так перенес свое вечернее занятие философическими измышлениями на утро, благо все равно ждал племянника и пил вино; с этого же мига, не мешкая более, следовало приступить к делам, коих всегда было в достатке.
— Увы, Титолла, — покачал головой Агинон. — Сейчас пора не бесед, а дела. Ты и так спустился поздно — придется отложить наш поход на базар за платьем. И, кстати, в этот раз ты почти не заглядывал в летопись. Мы с тобой должны разобрать мои записи, относящиеся к Черному Кругу, хотя тебе и не нравится сия тема.
— Ну вот, — надулся Тито, первый раз сожалея о том, что дядя его и хорошенько выпив сохраняет работоспособность и ясность ума. — Опять ты откладываешь беседу! А кто же тогда поведает мне давно обещанную историю? Кто объяснит мне смысл жизни? Кто скажет, как называется та чудесная звезда, которую я могу видеть только осенью и только через твое волшебное стекло? Кто расскажет мне ее происхождение и путь? Вместо этого ты предлагаешь мне заняться орденом колдунов, которых я боюсь и…
— Тише, тише, мой мальчик, — поморщился песнопевец, улыбкой смягчая суровость слов. — Всему свое время. Ты будешь здесь еще три дня, и я успею ответить тебе на все твои вопросы, это я могу тебе обещать. Но — не теперь. Нам нужно работать, и много работать. Кроме нас, никто не напишет летопись хайборийской эры, ибо это великий и долгий труд. Не забывай же, когда я покину сей бренный мир, мои занятия станут твоими занятиями, как и моя цитра, и мой дом, и…
— И твое место в королевском дворце! — выпалил юноша, зардевшись от смущения и радости.
— Именно. Я уже говорил владыке о тебе, милый. Он удивлен твоими столь редкими для молодого человека познаниями и желает видеть тебя. Конечно, не сейчас. Мятежи опять потрясли страну… Разрушаются дома, гибнут люди… Вот она, война!
— Я ненавижу войну!
— Я тоже, сынок… — Агинон задумчиво поскреб бородку и медленно допил вино. — Ну, Титолла, пора?
— Пойдем. — Не споря более, юноша поднялся, с любовью взирая сверху вниз на дядину сильно поредевшую за последнее время макушку. — Но ты позволишь мне вечером снова почитать твои записи о короле Конане?
— Если ты разберешься в Черном Круге, — усмехнулся песнопевец, тоже вставая. — И перестанешь бояться колдунов…
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой хон Булла завершает свое печальное повествование и предается унынию, а Конан пробует потолковать с Майло
Последняя звезда таяла в светлеющей выси; ночь стремительно уплывала на легких, невидимых почти облачках в дальние дали; просыпались первые птицы, раскрывали лепестки цветы, и роса на полях уже заиграла в отблеске солнечного луча, робко сверкнувшего один раз из-за полосы горизонта.
Конан открыл глаза, вмиг выпадая из глубокого забвения в явь, рукою пошарил слева от себя и снова не обнаружил там Ильяны. На сей раз он рассердился всерьез, ибо хотя и считал каприз естественным свойством женского нрава, предпочитал все же не испытывать его на себе. На всякий случаи пошарив еще и справа, он в досаде сплюнул на пол и решил на следующую ночь пригласить другую девушку — кроме Ильяны хон Булла неизвестно для каких целей содержал восемь наложниц, не прикасаясь ни к одной из них и запрещая Майло даже близко подходить к гарему.
Киммериец подозревал, что все девицы были взяты им из жалости (либо лишенные крова, либо кем-то обиженные), потому что, по словам все той же Ильяны, за два года, проведенных в доме хона, они успели истосковаться по мужской ласке — конечно, те из них, кто вообще с таковой были знакомы.
Вдохнув свежего предутреннего воздуха, волнами поступавшего из распахнутого настежь окна, и шевельнувшись в мягких подушках, варвар почувствовал вдруг непреодолимое желание выпить холодного пива, можно даже кислого. Видимо, так подействовала на него хола и нега, в коей пребывал он уже третий день подряд. Человеку вообще — а Конану в особенности — в конце концов, приедается однообразие, даже если оно состоит сплошь из удобств, отличной еды и красивых девушек. Как нищий калека жаждет хоть раз вместо черствой корки съесть пышную горячую булку, так и богач иногда лениво подумывает о том, чтоб свою белоснежную тунику поменять на ветхое рубище — ненадолго, конечно… Киммериец представил себе глиняную, с отбитой ручкою кружку с пивом, какие подают в дешевых кабаках, сглотнул слюну, и в этот момент ясно понял тот внезапный порыв хона Буллы уйти из дому, оставив все — и жену, и сына, и богатство… Бродяга — он бродяга и есть…
Тут чуткий слух варвара уловил за дверью шорох, словно муха, пролетая по коридору, задела крылом стену. Вряд ли это был хон Булла: он хоть и ступал мягко, почти неслышно, зато дышал с непременным присвистом и хрипом. Но кто же тогда мог притаиться за дверью? Майло? Конан нахмурился. Да, скорее всего, Майло. Как раз он и ходил и дышал совершенно бесшумно… Тенью киммериец скользнул с тахты к двери, спиной прижался к стене, ожидая действий таинственного незнакомца…
