Артельщики ждали самолет. Фартовой охоты больше никто не ждал. Как-то принес Архип песца, тощего, маленького, с сырой, ровно бы присоленной, шкуркой. Кости в шкурке словно истолчены. Голова зверька расклевана совами, пусто темнели глазницы, в щелях голенького черепа бурела сохлая кровь — в тундре свирепствовал голод, начался падеж.
«Смерть! Вот она какая!» — Горло больного задергалось, напряглись жилы на шее, распахнулся сморщенный рот, оголив сочащиеся красным, цинготные десны.
— Боюся-а-а!..
Издали донеслось:
— Ничего, Миколаха, ничего… Держись! Мы с тобою! Мы не оставим…
В декабре, как было оговорено, самолет не пришел. Надеялись, верили — к Новому-то году обязательно будет самолет. Маковку зимы посыпало дурным снегом, справила новогодье свирепая пурга, пошатала избушку, побрякала трубой, помучила людей и природу всласть, но, как только унялась пурга, зачуфыркал в небе самолетик. Сперва он «промазал» избушку, устремился резво к морю, состывшемуся с берегом и тундрой, где и разбиться мог о скалы, заметенные снегом, но Архип такие костры запалил, наплескав керосину на дрова, а старшой так бабахал из ружей, что самолет дрогнул и завернул на второй круг. Увидев сигнал, снизился, покачал крылами и, чтобы не ковырнуться кверху брюхом, опробовал лыжами снег, скользнув над самой землею. Архип попеременке со старшим все время утрамбовывали и прикатывали снег самодельными катками, изготовленными из сутунков, натасканных Колей, как будто ведал малый, что они сгодятся.
Благополучно приземлившись, самолетик покрутил пропеллером, уркнул, чихнул и замер. Зная, как их везде ждут, пилоты, улыбаясь, вышли наружу и узрели картину: на снегу сидят два здоровенных ознобленных мужика и плачут. Через порог зимовья перевалился изможденный парнишка в нижней, просторной для него рубахе и ровно в тайге кого-то кличет:
— Ё! Е! Ё!..
Остаток зимы Коля пролежал в краевой больнице, получил группу инвалидности, какую дают лишь кандидатам в покойники — первую, но не сдался смерти, вылечился тайгой, рекой, свежей рыбой, дичиной, и скоро перевели его на третью группу. Окрепнув здоровьем, он выехал из Игарки к родичам жены, в старинный приенисейский поселок Чуш, поступил работать в рыбкооп шофером.
Однажды мы всей семьей собрались и поехали в гости к братану. Как и в прежние годы, был он бегуч, суетлив, разговорчив, на здоровье не жаловался, всем норовил угодить, обрадовать радушием. Зная, какой я заядлый рыбак, посулил свезти нас с сыном на речку Опариху, чтоб отвели мы душу на хариусах.
Капля
Заманил речкой Опарихой Коля, а сам чего-то тянул с отъездом. «Вот Акимка явится, и двинем», — уверял он, то и дело выскакивая на берег Енисея, к пристани.
Аким — закадычный друг братана — уехал в Енисейск вербоваться в лесопожарники и, как я догадался, решил «разменять» подъемные, потому что не любил таскать за собою какие-либо ценности.
Я коротал время возле поселка, на галечном мысу, названном Карасинкой — хранились здесь цистерны с совхозным горючим, отсюда название, — таскал удочками бойких чебаков[15] и речных окуней, белобрюхих, яркополосых, наглых. Шустрей их были только ерши — они не давали никакой рыбе подходить к корму.
Днем мы купались и загорали под солнцем, набравшим знойную силу, лето в том году было жаркое даже на Севере и вода, конечно, не такая, как на Черном море, но окунуться в нее все-таки возможно.
По причине ли сидячей работы, оттого ли, что курить бросил, тетки уверяют — в прадеда удался, прадед пузат был, — тучен я сделался, стеснялся себя такого и потому уходил купаться подальше от людей. Стоял я в плавках на мысу Карасинке, не отрывая взора от удочек, и услышал:
— Е-ка-лэ-мэ-нэ! Это скоко продуктов ты, пана, изводис?! Вот дак пузо! Тихий узас!
По Енисею на лодке сплывал паренек в светленьких и жидких волосенках, с приплюснутыми глазами и совершенно простодушной на тонкокожем, изветренном лице улыбкой.
По слову «пана», что значит парень, и по выговору, характерному для уроженцев нижнего Енисея, я догадался, кто это.
— А ты, сельдюк узкопятый, жрешь вино и не закусываешь, вот и приросло у тебя брюхо к спине!
Парень подгреб лодку к берегу, подтянул ее, подал мне руку — опять же привычка человека, редко видающегося с людьми, обязательно здороваться за руку, и лодку непременно поддергивать — низовская привычка: при северном подпружном ветре вода в реке прибывает незаметно и лодку может унести.
— Как это ты, пана, знас, што я сельдюк? — Рука сухожильная, жесткая, и весь «пана» сухощав, косолап, но сбит прочно.
— Я все про тебя знаю. Подъемные вот в Еннсейске пропил!
Аким удивленно заморгал узенькими глазками, вздохнул покаянно:
— Пропил, пана. И аванец. И рузье…
— Ружье?! За пропитое ружье раньше охотников пороли. Крестьянина за лошадь, охотника за ружье.
— Кто теперь пороть будет? Переворот был, свобода! — хохотнул Аким и бодро скомандовал: — Сматывай удочки!..
И вот мы катим по Енисею к незнакомой речке Опарихе. Мотор у братана древний, стационарный, бренчит громко, коптит вонько, мчится «семь верст в неделю, и только кустики мелькают». Опять же, нет худа без добра и добра без худа — насмотришься на реку, братца с приятелем наслушаешься. Зовут они себя хануриками, и слово это звуком ли, боком ли каким подходило к ним, укладывалось, будто кирпич в печной кладке.
Аким сидел за рулем — в болотных сапогах, в телогрейке нараспашку, кепчонку на нос насунул, мокрую сигаретку сосал. Коля тоже в сапогах, в телогрейке и все в той же вечной своей кепчонке-восьмиклинке, которая от пота, дыма и дождей, ее мочивших, сделалась земляного цвета. Под телогрейкой у Коли пиджачишко, бязевая рубаха — привычка охотников и рыбаков: на реке, в тайге, в лодке быть «собранным» — плотно одетым в любое время года.
Брат узенько лепился на беседке посреди длинной лодки, мы с сыном против него, на другой. Громким голосом, рвущимся из-за шума ли мотора, из-за перебоев ли в дыхании, Коля повествует об охотах, рыбалках и приключениях, изведанных ими. Знакомы они с Акимом еще с Игарки. Дружок и в Чуш притащился следом, живет в доме Коли, и хотя Коля и одногодок «пане», однако хозяин женатик и потому журит Акима, и тот «слусается товарисса», если трезвый.
Слушая Колю, сын мой уже не раз падал со скамейки. Аким у руля одобрительно улыбался, понимая, что речь идет о них.
…За Опарихой, непроходимой для лодки, есть речка Сурниха, по которой осенью, когда вздует речку, можно где волоком, где шестом подняться километров на двадцать, а там рыбалка-а-а! Забрались парни в глубь тайги, на Сурниху. Устали до того, что ноги подламываются. Но Аким все равно не удержался, перебрел на порожек, лег на камень, долго глядел в воду, потом удочку забросил. Только забросил, тут же хариуса поднял, темного, яркоперого. «Пор-р-рядок!» — заорал. Ну а друг разве утерпит! И давай они шуровать, не поевши, не поспавши. Забросят и подымут, забросят и подымут то хариуса, то ленка. В азарт вошли, про все забыли, а ведь опытные таежники — знают: сперва отаборись, разбей стан, устройся, и тогда уж за дело.
Чего на скорую руку, тяп-ляп сделаешь, тяп-ляп и получится. Когда «попробовать» решили, вынули туесок с червями, взяли с собой только по щепотке, что она, щепотка-то, при таком клеве — была и нету!
— Колька! — крикнул Акимка с порога, рыбачивший пониже его, в кружливом пенистом омутке. — Черви кончились. Во берет! Сходи, позалуста!
Оставив удочку с жилкой ноль шесть и двумя пробками, чтоб было видно, когда заклюет, братан подался к брошенным под кусты манаткам. Цап-царап — в туеске ни одного червяка! В тайге их не найти — мох, сырь, местами мерзлота, какой тут червяк выживет? Значит, накрылась рыбалка! Накрылись труд и старания. Валидол сосал, глаза на лоб лезли, когда тащил лодку по речке, и вот крах жизни.
— Акимка, падла! Кто-то всех червей спер!..
— Сто ты, сто ты, пана! — взревел Акимка и запрыгал по камням к берегу, поскользнулся, упал в речку, начерпал в сапоги. Туесок он тряс, щупал, лицо в него засунул — нету червей. У Коли от потрясения губы почернели.
— Сто же это! Сто же это! — чуть не плача, повторял Акимка. — Озевали нас! Кержаки озевали! Дружишь с имя, привечаешь… — И вдруг Акимка смолк, увидев на пеньке черного дятла — желну. Сидит, клюв чистит. Дальше еще один
— клиноголовики, муж с женой, видать. Такие оба довольные. Почистились, дремать пробуют после обеда. Еще с речки слышал Акимка, как они перекликались тут, квякали озабоченно, потом на весь лес стоном стонали — песня у них такая — напировались, весело им. «А-а, живоглоты! Поруху сделали! Теперь тувалет!» — Аким сгреб ружье и картечью в дятла. Близко стрелял, отшибло бедной птахе голову. Вторая желна застонала, запричитала на весь лес, черно умахивая в глубь тайги. Акимке мало, что расшиб из ружья птаху, он еще схватил дятла за крыло и шмякнул его в воду, как тряпку. Коля замахал руками, замычал, валидолину выплюнул и бултых в речку следом за дятлом. «Все! — ужаснулся Аким. — Спятил кореш!» Хотел бросаться спасать его, но Коля где плавом, где бродом догнал дятла, выловил и на берег, повторяя:
