Явный успех Чосера на этих переговорах, как и на многих других, записей о которых не сохранилось, был вознагражден подарками и денежными подношениями. Весной 1374 года Эдуард III вознаградил его получением ежедневной бутыли вина. В то время “бутылью” называли сосуд объемом в галлон, так называемый “Lagena”. Ежедневный галлон этот Чосеру выдавали до самой смерти короля. Двумя месяцами позднее возвратившийся после своих французских набегов Джон Гонт даровал поэту содержание в 10 фунтов. Есть мнение, что всех этих милостей Чосер удостоился в знак покровительства, а также поощрения его литературных трудов. Однако последнее маловероятно. Если присущее Чосеру владение словом и удостоилось тогда признания сильных мира сего, то лишь как качество, похвальное для дипломата, состоящего на службе у короля.
Глава пятая
На государственной службе
Из всех постов, на какие назначал Чосера король, главным был тот, какой был предоставлен ему 8 июня 1374 года, когда поэта, которому было едва за тридцать, король назначил инспектором, контролирующим взимание налогов и пошлин с торговли шерстью, за что ему полагалось годовое содержание в 10 фунтов с десятью марками премиальных. Обязанностью Чосера было следить за сбором всех налогов и пошлин на экспорт шерсти и кожи из Лондонского порта. За мешок шерсти в весовом эквиваленте 364 фунта взималась тогда, например, пошлина в размере 50 шиллингов. Попутно в круг его обязанностей входили и “мелкие сборы”. “Мелкими сборами” считались налоги на все, кроме шерсти, – на воск, ткани, спальную мебель, а также “прочие разнообразные товары”. Работа эта была отнюдь не синекурой, как то рассматривали некоторые исследователи, а делом весьма ответственным и трудоемким. Чосер отвечал за ведение “сводного списка”, по которому проверялись отчеты, представленные сборщиками налогов. Этот “сводный список” должен был писать он сам, хотя записей, сделанных рукой Чосера, не сохранилось. Поскольку деятельность, связанная с наличностью и долговыми обязательствами, открывала большие возможности для коррупции, от Чосера требовались зоркость и проницательность в раскрытии всяческих денежных махинаций и сомнительных отчетов. Бумаги писались по-латыни с добавлением англо-французской лексической мешанины, что было отражением царившего в то время в английском обществе многоязычия, которое Чосер в полной мере использовал и в своей поэзии.
Сборщики налогов лично следили за поступлением товара, его взвешиванием, считали мешки с шерстью, улаживали споры, возникавшие между торговцами и таможенниками, назначали штрафы и взимали пошлины. Сам Чосер, возможно, и не проделывал всего этого лично, но, несомненно, был в должной мере осведомлен во всех этих видах деятельности. Именно ему надлежало препятствовать, например, незаконной выгрузке товара в порту. Он должен был проверять и печать королевской таможни, удостоверявшую законность погружаемой на корабль партии шерсти или кожи. В клятве, которую он произнес, он давал слово верно служить королю и неотлучно присутствовать в порту – “сам либо в лице надежного заместителя”, он обязывался отдавать собранные пошлины “saunz fauxme or fraude” (без обмана и утайки). Дело Ричарда Лайонса, богатого лондонского виноторговца, давнего друга и компаньона отца Чосера, доказывает нам, что подобное предписание не было простой формальностью или фигурой речи. В то время Лайонс ведал “мелкими сборами” и, следовательно, был одним из патронов Чосера; есть даже основания предполагать, что он мог способствовать получению выгодной должности для единственного сына своего друга. Но Лайонс был прожженным дельцом старой закваски, не упускавшим случая прикарманить казенные деньжата, и не прошло и двух лет со времени вступления Чосера в должность, как Лайонс был уличен в злоупотреблениях, смещен с поста и отправлен в тюрьму Таким образом, выполнять свои обязанности Чосеру не всегда бывало легко и приятно. Едва начав службу, он, по-видимому, отказался от помощи “надежного заместителя” и все “сводные списки” и отчеты писал собственноручно.
Жаль, конечно, что не сохранилось этих рукописных документов, которые могли бы дать ключ графологу к пониманию характера Чосера в этот период его бурной деятельности, период, когда уже получивший признание мечтательный придворный поэт вдруг очутился в среде лондонских дельцов и клерков – упрямых, вздорных, а порой и вороватых. Конечно, круг этих людей был ему знаком с самого рождения, и он должен был знать, как с ними себя вести и разговаривать. Мы можем представить себе его как человека в высшей степени доброжелательного, любезного и тактичного и в то же время умного, ловкого и проницательного. Возможно, он даже гордился своей способностью жить одновременно в двух мирах – в поэтическом мире любви и прозаическом деловом мире. Можно даже сказать, что разнообразие и разнородность поэзии Чосера имеют основой именно его способность жить как бы “между” этими двумя мирами, не принадлежа всецело ни тому, ни другому и не разделяя полностью установлений обоих. Поэту в высшей степени была свойственна ирония.
В следующей из своих поэм, написанной после вступления в должность инспектора и названной “Храм Славы”, о работе своей Чосер отзывается с категоричной определенностью:
Лишь только, подведя итог,Ты свой дневной закончишь труд,Не развлечения зовутТебя тогда и не покой, —Нет, возвратясь к себе домой,Глух ко всему, садишься тыЧитать до полуслепоты[6].
Нам известно о книжных занятиях Чосера и любви его к ним, но по счастливой случайности известно и где располагался его “дом”. Поэт жил над Олдгейт, одной из лондонских застав. Поселился он там, по-видимому, примерно в то же время, когда заступил на службу. Аренда была дарована ему за месяц до принятия им должности инспектора, о чем свидетельствует “Ландон леттер бук” (“Лондонские ведомости”): “…дом над воротами Олдгейт [supra portam de Algate], с покоями жилыми и погребом под оными воротами на востоке, и всем, что внутри содержится, пожизненно в пользование означенному Джеффри передать”. Следовательно, и все убранство дома было пожаловано Чосеру пожизненно и бесплатно, что, даже и по средневековым меркам, считалось ценным подарком. Дарителями числились мэр Адам де Бьюри, олдермены и “communitas civitatis Londonie” (община граждан города Лондона), однако, судя по всему, городские власти действовали по распоряжению двора или совместно с ним. Контакты и связи двора с богатым купечеством были в то время, как мы еще увидим, весьма прочными. Помещение, дарованное перспективному чиновнику, было достаточно просторным – надвратная постройка, целый этаж: помещение внутри двух башен по сторонам ворот и прямоугольное пространство между ними. В башнях было по двадцать шесть футов в длину и двенадцать в ширину, помещение же между ними имело в длину около двадцати футов, а в ширину – двенадцать. За башнями располагались еще две комнаты поменьше. Подняться в дом можно было по двум каменным лестницам с одной и с другой стороны. Окон было два – одно с видом на запад, на город, второе окно обращено было на восток и глядело сверху на пригороды и сельскую местность за городской стеной. Чосер имел доступ и к самой стене, и к тянувшемуся по ней парапету. Сооружение называлось “Олдгейт” (старые ворота) ввиду его происхождения, уходившего своим началом, как говорилось, “в незапамятные времена”. После многочисленных неприятельских набегов и штурмов стена обветшала и в XIII веке была восстановлена, а по словам любителя древностей Джона Стоу, “возведена заново” на нормандский лад, то есть укреплена бастионами, сооруженными из камня, добытого в нормандском Каене, и мелкого кирпича, называвшегося “фландрской плиткой”. Топография окружающей местности подробно описана Стоу и другими. Это обычное для Лондона смешение ремесленных мастерских и садов, больших домов из тесаного камня и покосившихся под низкими крышами хибарок, постоялых дворов для путников, в мешанине тесных сараев и харчевен, дворов и проулков, стойл для лошадей, церквей для набожных.
Шум врывался сюда на рассвете, когда Уильям Дерхерст, привратник Олдгейта, открывал ворота. Это служило сигналом к началу торговой жизни Лондона: в город шли бесчисленные подводы и телеги, повозки и пешие торговцы с грузом птицы и яиц с окрестных ферм. За проезд каждой лошади или повозки в ворота взималась пошлина – так оплачивалась дорога, ведшая к Олдгейту. Каждое утро Чосер просыпался на своей верхотуре от шума повозок и телег, и этот шум служил постоянным аккомпанементом всем его домашним занятиям. В шум и скрип повозок вторгались крики прибывавших и отъезжавших. В нем Чосер различал и отдельные голоса – привратника Уильяма, торговцев, криком дающих знать о прибытии своего товара. Но, конечно, ворота служили и оборонительным целям. Во времена общественной напряженности ворота укреплялись железными засовами и цепями, свои посты на стенах занимала стража, а когда разразился мятеж, получивший название “крестьянского восстания”, Олдгейтские ворота тайно открыл олдермен Уильям Тонг, впуская в город мятежников. Знаменательна эта близость Чосера к важнейшим событиям в жизни города, которым он становился свидетелем, живя прямо над городскими воротами. Какие звуки слышал он тогда?
