Потом игуменья проведала про мою матушку, што она из княгинь была, рода Дашковых. Возила меня в Москву, чтоб князья Дашковы выкуп богатый дали и меня взяли к себе. Да не вышло так. Князь Дашков глядеть не стал. «Не нашего рода-племени, – сказал, – коль на свет произошла от блудницы!» С тем и выгнал из дворца свово.
Помолчав, Ефимия пояснила:
– Это он мою матушку, дочь свою, блудницей величал. Она сама себя упрятала в монастырь к федосеевцам. Преступила волю родителя – позналась с купеческим сыном Аввакумом Даниловым, моим отцом, и ушла в монастырь к нему. Родитель наложил на нее тяжкое проклятье в церкви, с тем и померла матушка в монастыре. У меня и теперь есть ее иконка, которую она вынесла из родительского дома.
Так было, барин.
Игуменья разгневалась, что не выкупили меня Дашковы. Всю обратную дорогу помыкала, как черничку какую. И ноги мыть заставляла, и ночью не спать, пока она спит да нежится. Батюшка мой к той поре помер, я осталась одна на белом свете. Хоть так, хоть эдак, а все иголка без нитки.
Жила я в том монастыре до зрелого девичества. Не знала, какая великая беда грянет!..
От малой беды до большой, далеко ли? Рукой подать!..
Так и случилось. Тяжко вспоминать…
Игуменья готовила меня в лекарши-монашки, да налетел черный ястреб – и не стало белицы! – загадочно проговорила Ефимия, к чему-то прислушиваясь.
X
Небо перемигивалось звездами. Тишина. Истома. И вдруг в этой тишине раздалось долгое и трудное: «А-а-а-а! Ма-а-а-туш-ка-а-а!»
Лопарев поднялся.
– Прячьтесь, барин! Прячьтесь! – прошептала Ефимия. – Это Акулину с младенцем из ямы вытаскивают. На суд поведут.
– На суд? Акулину?
– Тсс, барин! Погубите меня и себя. Спрячьтесь к телеге, Христом-богом прошу!
Лопарев попятился к телеге и сел. Что еще за Акулина из ямы? Из какой ямы?
Ефимия постояла немного, потом обошла вокруг и только тогда вернулась к Лопареву.
– Страх-то какой, господи! Всю трясет, – проговорила она, зябко скрестив на груди руки. – Это ее когда из ямы вытаскивали, она успела крикнуть. Потом рот зажали, должно. Помоги ей, господи, смерть принять легкую! – перекрестилась Ефимия.
Лопарев спросил, кто такая Акулина и за что ей будет смерть.
– Беда приключилась, барин. Младенец у Акулины народился шестипалый. На обеих руках по шесть пальцев.
Лопарев не понимал: при чем же тут Акулина?
– По верованию Филарета, шестипалый от нечистого, – пояснила Ефимия. – Акулина хотела сокрыть грех и долго не показывала младенца духовнику, чтоб окрестить. Потом надумала убежать, да поймали и к старцу привели. Тут и грех открылся. Сама-то она красивая, приглядная. Как вышли из Поморья, стала женой Юскова парня. И вот беда пришла.
– Какая же беда? – не унимался Лопарев. – Мало ли рождается на свет шестипалых.
– Ах, барин! Крепость-то наша какая?! Сказал старец: шестипалый от нечистого, и все уверовали в то. Жалко Акулину, да своих рук не подставишь, – горестно молвила Ефимия, глядя в сторону леса. – На свете не успела пожить, первого ребенка народила, и вот – смерть пришла. Еще вчера сготовили место. За лесом, на прогалине, одна береза растет. Вокруг березы наметали большую копну сена да хворостом обложили, чтоб сразу большой огонь занялся.
– Это же, это же… убийство!
Ефимия испуганно откачнулась:
– Не глаголь так! Исусе, спаси мя!
Лопарев не унимался. Ругал Филаретовский толк и самого Филарета:
– Сам говорил, что от барской крепости бежал! А в какой крепости людей держит!
– Боже мой, боже мой! Пощадите, барин! Сыпок у меня! – взмолилась Ефимия.
– Потому тиран и топчет ногами всех, что каждый думает только о себе, – кипел Лопарев.
– Не так, барин! Не так! От веры, а не от тиранства. Люди-то верят старцу Филарету, что он таинство откроет, спасет от погибели.
– Какое же это спасение? Где? В чем? За шестипалого ребенка на огонь мать ведут!
– Ой, боже мой! Што я наделала? Зачем сказала?! – опомнилась Ефимия. – Знать, и мне гореть… Аль на тайный спрос поволокут.
Лопарев стиснул голову ладонями, примолк.
И опять в ночи раздался истошный вопль: «Ма-а-ату-у-шка-а-а!..» И эхо покатилось по лесу, отдалось по реке а тихо замерло.
Лопарев поднялся, намереваясь пойти на тайное моленье общины, чтоб защитить Акулину с младенцем.
Ефимия решительно загородила ему дорогу.
– Али вам жизнь надоела, барин?
– Жизнь каторжника не дорого ценится, Ефимия. Надо спасти Акулину с младенцем.
– Четырем гореть, значит, – скорбно промолвила Ефимия.
– Почему четырем?
– А как же, барин! Одно слово старца – и тебя скрутят и к той березе веревками привяжут. Спина спиной к Акулине с младенцем. Потом старец учинит мне спрос: не вела ли я греховных речей со щепотником с ветра? И я скажу: глаголила, отче. И шестипалый младенец, скажу, не от нечистого народился, а от уродства. И верованье наше лютое, не божеское, скажут. Тогда старец подымет два перста в небо и завопит: «Еретичка промеж нас, братия!» И тут схватят меня и к той березе веревками притянут.
Ефимия воздела руки к небу:
– Гореть тогда! Четырем гореть!
У Лопарева опустились плечи и ноги будто чугунными стали, с места не сдвинуть. Одному гореть – одна беда. Но четырем!..
– Кабы видели, как жгли себя филипповцы, которые отошли от общины Филаретовой, – продолжала Ефимия. – В срубах сосновых со младенцами, с белицами, мужики и бабы жгли себя огнем да еще песни пели радостные. И никто не остановил того огня! Никто не остановил смерть! В три ночи погорело более тысячи душ. Гарью обволокло все Поморье.
– О, тьма-тьмущая!..
– Тьма, тьма! – эхом отозвалась Ефимия.
– Такая крепость хуже тюрьмы.
– Хуже Александра, хуже! – Ефимия тревожно оглянулась и прислушалась. – Прости мою душу грешную. И я так думаю: не от бога крепость! Сомненья мучают, а исхода не вижу. Сколь верований знала, а все в душе пустошь. Про то никто не ведает. Один бог да небо ясное. Кабы знал старец, какая смута на душе моей, давно бы не жить мне!
Далеко за Ишимом скрестились белые молнии, и громыхнула гроза глухо, ворчливо.
– Хоть бы дождь пошел да залил бы всю степь, чтоб судный огонь не занялся!
Судный огонь!..
И Лопарев будто въявь увидел перекладину с, пятью веревками на плац-кронверке Петропавловской крепости. Никто не остановил казни в то прозрачное, погожее утро! Ни небо, ни народ, ни царь!..
– Не убивайтесь так-то. Жить надо.
Жить? В такой вот крепости или где-то в Нерчинском каторге, а потом на вечном поселении? Да что же это за жизнь?! Во имя чего такая жизнь?!
Ефимия толковала свое:
– Утре, когда старец заговорит с вами, прикиньтесь хворым да безголосым. Польза будет. Старец скажет мне, чтоб я лечила вас от хвори. Я одна лекарша на всю общину! И травы целебные знаю, и снадобья готовлю. Только бы не возвернулся скоро Мокей, муж мой постылый. Крепость моя горькая и тяжкая!
Лопарев отошел к телеге и сел, беспомощно сгорбившись…
Грозовая туча пологом нависла над Ишимом. Сверкали молнии, но дождя не было.
Лопарев вспомнил стихи Кондратия Рылеева:
И беспрерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали…
И вот в третий раз над лесом и темной степью пронесся нутряной вопль:
– Ма-а-а-туш-ка-а-а!.. Спа-а-а-си-те-е-е!.. Спа-а-а-си-те-е-е!..
Тревожно заржали лошади и залаяли собаки.
Ефимия отскочила к старой березе и там спряталась. Лопарев сжался, скрючился в три погибели. Зубы у пего мелко и противно постукивали. Из края в край плескалось:
– Ма-а-атуш-ка-а-а!.. Ба-а-тюш-ка-а-а… Спа-а-а-си-те-е-е!..
Судная ночь!
Лопарев зажал уши ладонями и уполз под телегу.
Под утро он и без притворства захворал.
XI
… Неделю Акулина с шестипалым младенцем сидела в глубокой яме под строжайшей охраною старцев-пустынников, помощников Филарета.
Раз в сутки в яму подавали кружку воды и ломтик черного хлеба.
Старцы караулили: не явится ли в яму нечистый, чтоб повидать блудницу?
Нечистый так и не явился. Должно, убоялся праведников-старцев, посвятивших всю свою долгую жизнь господу богу и ни разу не осквернивших себя близостью с женщинами.
Акулина знала: ее ждет судное моленье…
День и ночь молилась святым угодникам…
Одному из старцев, Елисею, будто бы привиделось, как среди ночи к яме подполз дым. Откуда бы? Неведомо. Знать, дымом объявился нечистый дух да сиганул в яму к Акулине-блуднице. И она приняла его втайности, миловалась с ним, окаянная, а узрить тот грех нельзя было: нечистый напустил сон на старцев.
