В помещении библиотеки царили полнейшие тишина и покой. Деревянные стеллажи хранили свои книги, словно священную реликвию. Я проходила по рядам, отыскивая нужный альманах, стараясь не нарушить величия многочисленных изданий. Здесь хранились мысли, ощущения, мечты, сомнения и выводы. Сборник оказался на самом верху стеллажа.
– Сейчас я Вам помогу, – отозвалась из соседнего ряда хранительница библиотечных книг – милая и приятная дама в очках.
Она вынырнула из глубины помещения со стальной стремянкой, ловко установила лестницу и вознамерилась самостоятельно забраться на самый верх.
– Нет, нет. Я сама, – остановила я женщину и стала взбираться по ступенькам. Неожиданно вспомнилась наша кованая лестница перед входом в арт-кафе и ситуация с моей вывихнутой лодыжкой. На мгновение я даже почувствовала то осторожное прикосновение руки Артёма к своему локтю.
Оставив меня, библиотекарь ушла. Достать альманах на полке оказалось непросто. Я перебирала томики и даже не успела заметить, как небольшая книга в мягком переплёте с лёгким шорохом раскрывшихся страниц упала на пол. Ну вот, теперь придётся спускаться по стремянке, поднимать упавшую книгу и возвращать её на место. Я с досадой взглянула вниз. Достав, наконец, нужный Аришке сборник, осторожно спустилась по неустойчивой лестнице и подняла упавший том.
Интерес заставил перевернуть обложку и прочесть имя автора и название «Артём Любавин. «Возвращение». Мои глаза буквально вцепились в начальные строки повести.
Глава 7
«… в истории одного человека заключена история всего человечества»
П. Коэльо
«Я помню всё…
Это расскажу я далеко не всё, из того, что он мне рассказывал, к тому же на некоторые важные эпизоды мне не хватило литературных способностей для описания, кое-что я сознательно упустил, – не то, чтобы счёл их несущественными, просто… они выпадали из рамок именно этого повествования. Может быть, в другой раз. Если случится оказия.
…Я познакомился с ним в колонии строгого режима. Срока наши отличались не намного. Я сидел за убийство, а у него был целый «букет» – несколько эпизодов похищения и вымогательства, квартира, – одно из громких раскрытых преступлений начала нового века в Москве. Громким оно стало, благодаря публикациям в Интернете и в одном из популярных периодических изданий страны, хотя, на мой взгляд, не должно было иметь такого резонанса, – чудили и поболе, – разве что личности потерпевших способствовали тому, чтобы о преступлениях заговорили. Он вообще имел склонность к жизни по известному принципу: красть, так миллион, спать, так с королевой. У меня это вызывало уважение, если не сказать лёгкую зависть. Но и кроме этого максимализма в поступках, его было за что уважать.
…Внешне непримечательный, не в плане того, что лицо у него было заурядным, напротив, такие лица, с тонкими чертами какой-то врожденной интеллигентности, нерусскости, что ли, запоминаются, как правило, надолго, а непримечательный – по причине своей незаметности в массе, умению не выпячиваться, держаться до поры, как бы, со всеми. Но стоило встретиться с его цепким и внимательным, прожигающим взглядом, становилось понятным, что этот дядька не так прост, как кажется, и каким ему, наверное, хотелось казаться самому – простодырым оптимистом. Глаза его выдавали.
Он жил какой-то своей, внутренней жизнью и, казалось, был вполне её удовлетворен, не обращая внимания на стеснённую свободу и необходимость подчиняться; он воспринимал реалии как данность. Можно было подумать, что он человек глубоко верующий, относящийся к наказанию покорно, как и подобает страстотерпцам, но я знал, что это не так, что он далёк от Бога, как и я. Более того, он считал, что поскольку религия есть выдумка людей властолюбивых, то её задача – подчинение, ограничение свободы, воспитание и мобилизация послушной массы. Его Богом была его совесть, его представления о жизни, его «понятия», – то хорошее, что жило в нём, в его душе. Другого Бога он не признавал, но и атеизма не пропагандировал – ведь какой-то Бог нужен каждому. Агностик, словом.
Он был старше меня лет на семь или восемь, но выглядел моим ровесником. Среднего роста, сумевший сохранить юношескую стройность и такую же подвижность; седина тронула его волосы не столь обильно, как мои, морщины не избороздили смуглого и чистого лица, а улыбка была открытой и приятной. Но когда появлялась, не совсем шла ему самому, удивительным образом проявляя его подлинный возраст, обнажая прокуренные, сжелта, зубы. В общении он был человеком эмоциональным, порывистым, зачастую чрезмерно, в особенности с теми, кого он допускал к себе поближе, кому доверял в той степени, в которой возможно доверять человеку в лагере. Если его что-то по-настоящему волновало, он становился многословным, говорил быстро, чувствовалось, что мысли опережают слова, что нервная система у него расшатана, голос в такие моменты у него начинал дрожать, и становился на полтона выше. Он не нравился мне таким. Мне импонировала его степенность, здравость рассуждений, точность формулировок и редкая объективность в оценке событий, ту самую, которую принято называть справедливостью. Отмечу, что спокойным в речах своих он бывал только тогда, когда не позволял эмоциям захлестывать его. Увы, жизнь в зоне раз за разом подтасовывала нам ситуации, которые оценивать спокойно было тяжело, не говоря уже о деятельном участии в них. Да и стоит ли вообще говорить о том, что тебе безразлично: будь то реальность или воспоминания, – словоблудие получается, не более.
Я не рассуждаю о том, хороший он или плохой. Он разный, противоречивый, как сама природа, как и большинство из нас. Вместе с тем, он какой-то последовательный, правильный в оценке людей и событий. Он называет белое белым. Убеждает в нравственности своих оценок. С ним хотелось соглашаться, хотя порою и трудно было сломить собственное самолюбие, преодолеть возмущение его сарказмом, особенно, если его едкие замечания или провокационная шутка, касались меня самого. Мне нравилось с ним общаться. Я благодарен судьбе, что она сводит меня, время от времени, с такой редкой породой людей; от общения с ними жизнь моя не кажется мне такой уж пресной, я многому учусь, ухожу от обыденности своего существования, в котором есть только вечное ожидание конца срока и страх перед будущим, перед свободой…
Встречались мы с ним не так часто, как этого хотелось бы мне, особенно в последние годы перед его освобождением. При встрече я, нет-нет, похваливал его, то за хорошие стихи, которые он передавал для публикации в местную газетёнку и, которые мне действительно казались вполне приличными, то за качества его характера и умение не лизоблюдничать перед «высоким начальством», то за умение отстаивать свою точку зрения. Мне казалось, что он не равнодушен к моим положительным оценкам, что «елей» этот ему необходим, хотя и начинал догадываться о том, что, в принципе, он человек самодостаточный, и ему, по большому счету, совершенно без разницы, хвалю я его или ругаю. Однако я считаю, доброе слово и кошке приятно.
Слушая его, я «виртуально» познакомился почти со всеми героями его рассказов и стихотворений. Я знал имена почти всех его знакомых, друзей и женщин, которые были рядом с ним на свободе в разные периоды его жизни, хотя и общение наше чаще всего носило отрывистый характер, так как лагерная система не подразумевает возможности для сколько-нибудь значимого сближения и постоянства и порой ограничивается коротким рукопожатием и обоюдными вопросами: «Ну, как ты, брат?»
Записи, которые вы держите в руках, я делал эпизодически – личное время у заключенных также ограничено и не только распорядком дня, но более невозможностью остаться одному, наедине со своими мыслями. Можно сказать, что мне удалось просто перенести на бумагу его рассказы. Полагаю, что рассказы эти были откровенны. Подобную откровенность мы можем позволить себе, повествуя о людях и событиях, отстоящих от нас так далеко, что уже не будет возможности проверить их «всамделишность», встретиться с персонажами этих событий, чтобы они сказали: «Да-а, были времена…». Или это проявляется «синдром попутчика». Опять же: «Не жди, не встретимся».
В общем, если кто-то из читателей увидел знакомые лица или вдруг узнал себя, значит, я точно воспроизвел услышанное, а рассказчик не кривил душой, не искажал и не приукрашивал произошедшего. Впрочем, за абсолютную точность я не ручаюсь. Да и нужна ли она, абсолютная точность?
Мне важно было передать его время, его характер, проявляющийся в поступках, праведных и неправедных, мне хочется, чтобы о нём, о тех, кто был с ним рядом, а значит, влиял на него, или был подвержен его влиянию, кто-нибудь, когда-нибудь вспоминал. Задачи понравиться читателю я перед собой не ставил – не дал Бог таланта для этого. Простая история из жизни рядовых российских граждан конца двадцатого столетия – самого начала двадцать первого. О первых годах века XXI-го, которые мы с главным героем провели в колонии строгого режима, я напишу позднее. Сейчас, в лагере, это неуместно по соображениям цезуры. Да и по событийности лагерная жизнь не так интересна, чем та, которой мой герой жил на свободе, хотя и в ней случались «ЧП районного масштаба», но касались они преимущественно характеров действующих лиц, их человеческих качеств.
