Бирон между тем процветал. Император уже почти согласился вернуть ему Курляндию — но тут произошло странное событие при визите Петра в поместье герцога. После обильной трапезы, во время которой император, по своему обыкновению, поглотил немало пива, взбрело ему погулять в карете по окрестностям. Как после рассказывали, он просто боялся пережрать.
Петр грустно рассматривал свое набитое брюшко. Еще пару лет назад его не было. А вот появилось, и растет — как тыква на навозе. Кто же знал, что жизнь императора наполовину состоит из поглощения пищи.
— Это у тебя от пива, — говорила ему Елизавета Алексеевна Воронцова — лучший и единственный друг женского пола, ласково хлопая его по, казалось бы, недавно плоскому животу.
— Не от пива, а для пива! — отшучивался Петр. Фраза стала хоть и не исторической, но расхожей. Настроения это, однако, прибавляло ненамного.
Более всего его раздражало то, что обтягивающий немецкого кроя мундир, введенной им новой формы это брюшко подчеркивал. Теперь Петр отчасти понимал возмущение гвардейцев новой формой. Заплыли салом — вот и протестовали. Приятно ли ходить, когда обтянутое канареечное пузо мундиром не вжато, как корсетом, а оторочено и свисает поверх штанов в облипку?
То ли дело Елизавета — сколько ни ест, прибавляется только сверху и снизу, никак не посередине. И только хорошеет.
Перейдя понемногу от грустных мыслей к греховным, Петр ухватил свою пассию, и, дозволив двору продолжать веселье, уединился с ней в карете — а кучеру велел погонять.
Тут его карету и догнали трое кирасирских офицеров.
— Стой! Спасите государя! — орали они истошно.
Петру прихватил беспричинный страх, в животе вместе со смертной тоской зашевелилось съеденное и выпитое, словно пиво явилось для куропаток живой водой, и они, трепеща крылышками, полезли вверх к горлу. А тут и лошади понесли…
Передний кирасир поравнялся с дверцей кареты. На нем была черная венецианская маска. Двуликий Янус. Судьба. Заговорщик?!
— Прыгайте, государь! Поймаю!
— Лови сперва графиню Воронцову! — Петр не был храбр, но был он порядочным человеком. Даже когда был пьян до неприличия.
Елизавета даже не взвизгнула. И прыгнула изящно — как перешла из кареты на руки всаднику. Тот тихонько мяукнул и отвернул рыжую лошадь в сторону, его место занял другой. Петр прыгнул — неудачно попав брюхом на шею лошади. Тут пиво с куропатками и вырвались на свободу. У всадника тоже вырвалось — то, что и должно вырваться у русского человека, которому внезапно облевали единственные парадные лосины.
— Это вы все про меня? — спросил его Петр.
— Да какое там, Ваше величество. Просто — в пространство.
Кучер почему-то думал, что третий всадник возьмет его. Но тот отвернул вслед за первыми двумя. Поэтому кучер, не дожидаясь дерева или обрыва, спрыгнул сам. Не повезло — попал головой на камень. Нашли его только к вечеру.
Петр, пошатываясь, стоял на земле. Третий кирасир — в пышном полковничьем мундире — ловко соскочил с коня, отдал честь.
— Ты, — сказал Петр.
— Я, — ответил командир лейб-кирасирского полка фон Фермойлен, — всегда преданный вашему величеству.
Император коротко ему кивнул и помог кирасиру в маске сгрузить Елизавету Романовну наземь.
— Князь, как, вы опять сломали руку? — фон Фермойлен был возмущен, — Снова забыли наручи?
— Именно так, ваше превосходительство, забыл. Но не ехать же домой, когда жизнь государя в опасности. Тем более мне удалось оказать услугу и столь прекрасной даме, — и куртуазно поцеловал графине Воронцовой руку. Фон Фермойлен заскрипел зубами. Надо же, выучился. Как бы император не приревновал.
— Щекотно… У вас под маской усы?
— Нет, ваша светлость, перья.
Сам Баглир глазел на императора, дотоле известного по портретам, на которых царь выглядел весьма необычно — высокий лоб, густые, гнутые брови, широко расставленные умные глаза чуть на выкате, длинный аристократический нос никак не желали сочетаться с пухленькими щеками, крохотной нижней челюстью, идиотической улыбкой маленького рта. Лицо его словно делилось пополам между двумя совсем разными людьми. От сбивающегося на затылок парика до нервных закрылок носа оно принадлежало умному и циничному правителю. Ниже — то ли младенцу, то ли идиоту.
Вживе Петр был еще страннее. Тонкие, резвые, непоседливые конечности невесть каким образом крепились к узкой грудной клетке и тяжелому, налитому животу, полному инерции. И все это органично уживалось вместе. В глазах Петра было осознанное беспокойство — губы дрожали в детском страхе за дорогое ему существо. Таком пронизывающем, что места в душе на страх за себя не оставалось. Баглир почувствовал к нему симпатию, которая растворила в себе все слышанные им про царя дурные байки без остатка.
Петр между тем, убедившись, что с любимой все в порядке, принялся расспрашивать подполковника Фермойлена о происшествии. Услышанное им было придумано намедни самим Фермойленом в компании фельдмаршала графа Миниха, принца Голштинского Георга-Людвига, генерал-майоров Измайлова и Мельгунова и прочих недоброжелателей Бирона. Статс-секретарь Волков присутствовал заочно, в виде докладной записки о вреде утраты Россиею Курляндского герцогства, неизбежной в случае укрепления там собственной династии, столько от России претерпевшей.
Поэтому решено было устроить провокацию: испугав непривычных к Баглиру лошадей императорской кареты, представить дело так, будто попорчены они были в имении Бирона, обвинить герцога в заговоре против царя и добиться, на худой конец, новой опалы. Не последнюю роль сыграла и способность Баглира издавать неслышимые человеческим ухом звуки, создающие у окружающих ощущение страха и обреченности. Вот только долго так кричать он не мог — самому страшно становилось.
Убедить Петра в злонамерении Бирона труда не составило — и на веселую пирушку с танцами вернулся совсем не тот император, который уехал. А главное, поблизости, неизъяснимым случаем, оказалась команда солдат-семеновцев во главе с капитаном Измайловым, младшим братом императорского генерал-адъютанта. Тот быстро поставил Бирона перед выбором: отречение и высылка из России или подъем на штыки со всей семьей. Напрасно герцог пытался взывать к царю. Петр просто не стал слушать, обрушив на несчастного поток отборной немецкой брани вперемешку с горькими упреками на русском языке.
— Вот это да, — сказал Баглир себе под нос, — хоть записывай.
— Я могу продиктовать, — предложила графиня Воронцова, — От Пети иногда такое услышишь, профессором лингвистики стать можно. Это еще ничего, сейчас он всего на двух языках говорит. А вот когда по-немецки, по-русски, по-французски и по-шведски одновременно, тогда его действительно понять нелегко. Хорошо хоть шведский уже подзабыл. А вы действительно инородец?
— Да. С родины меня выслали — сюда.
Елизавета Романовна засмеялась — тихонько, но заливисто. Заслушаешься.
— Извините, князь. Я подумала — отсюда, — взмах веером, — ссылают в Сибирь. А из Сибири, — взмах в другую сторону, — к нам. Смешно.
— И правда смешно, — согласился с ней незаметно подошедший Петр, — я должен вас поблагодарить за то, что вы оказались рядом во время сегодняшней неприятности. Как ваша рука?
— Хорошо. После ручек графини она даже болеть стесняется — настолько мастерски выполнена перевязка.
— Князь, я слышал, что ваша маска не скрывает уродств. Зачем же вы ее носите?
— Ваше величество, мой вид настолько необычен для здешних людей, что я не желаю их смущать.
— Вздор. Черные люди — где солнце сожгло, желтые — где ветер высушил. Почему бы там, где холодно, не быть людям в перьях или шерсти? Арапы у нас тоже некогда были в диковинку. Ганнибала видел? Не карфагенского, а нашего, Абрама Петровича? Или хоть Ивана Абрамовича, этот уже полурусский, так посветлее. Фрегатом преотлично командует. А ты кирасирский ротмистр, а собственной рожи стесняешься.
Баглира такие слова задели. И он медленно стянул с головы тяжелую черную маску, ставшую привычной, как собственный череп. И предстал в своем истинном облике: белоснежное оперение широкого лица, большие круглые глаза, черный хохолок на затылке, длинные охряные перья на голове.
И ничего не произошло. Бирон не прервал роспись под отречением на половине, придворные дамы не попадали в обмороки. Только зашушукались быстрей и громче. Император Петр Федорович смотрел одобряюще, а графиня Воронцова потрепала его по щеке и заметила:
— А князь очень застенчив. Такой симпатичный, а прятался. Пойдемте танцевать!
— Я не умею, — заартачился было Баглир.
— Это просто, — хмыкнул Петр, — не то что маршировка, ногодрыжество. Лиза тебя быстро научит.
Танец был медленный — изящное хождение под музыку, и Баглир приноровился. При перемене партнеров все дамы украдкой выдергивали у него перо-другое — чтобы похвастаться знакомством. Баглиру было все равно — предстояла линька, перья едва держались. И только сестра Елизаветы Романовны Екатерина, недавно вышедшая за блестящего гвардейского офицера князя Дашкова, вместо того, чтобы добыть трофей самой, честно попросила перо у Баглира. Он подарил ей лучшее — золотистое, полуметровой длины.
