Оккупанты обрушивали на отряды партизан даже целые воинские части с артиллерией и авиацией. В лесах Кобринщины шли тяжёлые бои. Много осталось убитых после тех боёв лежать по лесам. Поди отыщи их всех…
Не обошлось и без тех, кто подсоблял немцам по доброй воле. Эти прихвостни выдали эсэсовцам место, где скрывались подпольщики в одной из деревень, предварительно с деланным радушием встретившие их. В неравном бою погибли руководители Кобринского подполья. Вот из таких приверженцев фашистов и составились потом отряды бандеровцев. Возможно, и у них имелись какие-то счёты к советской власти, и их тоже скрывали местные жители – так же, как и партизан при немцах… Не всё так просто было в тех местах и до нападения Гитлера на Советский Союз. Стасик не знал, и не мог знать, о том, что происходило там, где он научился читать и пел хорошие русские песни…
В Кобрине впервые услышал я песню, настоящую партизанскую, народом сложенную во время оккупации:
На опушке леса старый дуб стоит,
А под этим дубом партизан лежит.
Он лежит, не дышит, и как-будто спит.
Золотые кудри ветер шевелит…
Перед ним старушка мать его стоит,
Слёзы проливая, сыну говорит:
«Ты когда родился батька врага бил,
Где-то под Одессой голову сложил…»
Накрепко, на всю жизнь, с Кобриным неотрывно срослась во мне и другая песня. Но уже только по ассоциации. Как-то пошли с отцом по каким-то общим нашим делам в военный городок. Прежде всего зашли в штаб, начав с дел военных. Мне обещано было, что визит туда будет коротким, но дело, видимо, затянулось. Отец всё не выходил из кабинета начальника курсов. Я бродил по выкрашенному в унылую тёмную краску коридору, смотрел в окно и слушал радио… За окном шёл дождь. Даже не шёл, а тащился, нудно и медленно. Чувствовалось – сам себе надоел. Небо, дома, деревья, воздух – всё выглядело серым, скучным, унылым, мокрым, оплывшим, поникшим, холодным. Настроение тоже поникло и слилось с пейзажем за окном… Ходил я вдоль длинного коридора, стараясь держаться поближе к стенке, чтобы не мешать стучащим каблуками сапог офицерам мотаться взад – вперёд мимо дверей в руках с бумагами и без… Потом они все куда-то исчезли, вместе с руками и бумагами… Наверное, спрятались за тоскливыми плоскими рожами дверей с наклеенными на них табличками… Скука оплела душу серой паутиной, а отца всё не видно… И вот радио, наконец, прекратило своё нескончаемое кваканье, начался концерт по заявкам. Первой из круглого чёрного рта настенной картонной тарелки вырвался голос Марка Бернеса с песней из кинофильма «Истребители». «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…» Мелодия, аккомпонимент фортепьяно и то, как пел артист, удивительным образом слились с погодой и настроением – стало ещё более грустно и скучно, и я с нетерпением ждал, когда же это пение смолкнет. И пел артист хорошо, и мелодия прекрасна, только пришлась, видимо, для меня, не ко времени. Или к погоде. С тех пор, когда бы и где бы ни слышалась эта песня, тотчас же вспоминается безрадостная унылость моего минорного настроения в те минуты, когда я её впервые услышал, серый дождь за окном и серый пустой штабной коридор…
Чуть ли не первые слова отца при въезде в Брест были о полководце Суворове – в этом городе Александр Васильевич жил и надо непременно посетить его дом. Старого лейб-гвардейца русской армии тревожило – уцелело ли имение великого военачальника после долгой немецкой оккупации. Уцелело… Сохранились и две старинные пушки возле крыльца, с пирамидками чугунных ядер перед лафетами. Жилище генералиссимуса я мысленно представлял себе неким грандиозным сооружением, вроде замка или крепости, – только в таком мог жить великий военный. Но дом его выглядел довольно скромно и даже заурядно. Одноэтажный, выкрашенный в белый цвет, с традиционными для южных районов России ставнями на окнах, плоский, но обширный. Во время нашего посещения он внутри был чист и аккуратен – его вычистили красноармейцы и партизаны после изгнания захватчиков. Культурная нация устроила в нём конюшню… после неудачной попытки организовать в доме Суворова украинскую националистическую школу – тоже своего рода скотный двор для будущих подручных немцев, собиравшихся онемечить Украину не менее, чем на тысячу лет. Честь непобедимого воина была восстановлена, и успокоена душа его, наверняка страдавшая на том свете от поражения русской армии в 1941 году.
Не знаю, о чём думал отец в доме князя Рымникского. Должно быть, о чём-нибудь великом и важном. Меня же привлекли старинные пушки перед главным подъездом его имения. Они мне почему-то казались более грозными, чем современные орудия. Красивее, во всяком случае. Но отец разочаровал: пушчонки и стреляли на небольшие расстояния, и ядра, выпущенные из них, не взрывались. Глянув на чугунные шары взглядом профессионала – разрядчика снарядов, я понял: ядра ни вскрыть, ни разрядить нет никакой возможности и рассмотреть что у них внутри не удастся.
Своё будущее имение в Кобрине Суворов взял боем 3 сентября 1794 года. Взял, что называется, с ходу, разбив корпус конфдератов генерала Сераковского, предвартельно отстояв молебен в местной церкви для воодушевления и уверенности в победе. Произошло это при подавлении мятежа, с позиции России, и патриотической борьбы, с точки зрения Польши, под военным руководством Тадеуша Костюшки. Этот шляхтич, имея прекрасное военное образование, блеснул в войне Соединённых Штатов за независимость, успешно применил полученные знания в борьбе с Россией и успешно воевал с её армией до тех пор, пока за него не взялся полководец, более опытный, талантливый и удачливый. Суворов разнёс мятежные польские войска вдребезги и жестоко расправился с восставшими. И не только с ними. Казаки с удалью не милосердствовали, не щадя никого, даже младенцев… После этого похода на Польшу западные газеты поместили на своих страницах страшные карикатуры на генерал – фельдмаршала Суворова – Рымникского. Его изобразили жутким чудовищем с огромной плешивой головой, выпученными глазами и оскаленной, широко разинутой, пастью, поглощающей людей.
29 октября 1794 года полководец вступил в Варшаву на белом коне, в виц-мундире, без орденских лент и в офицерской шляпе, нарушив таким образом торжественную церемониальную формулу. По ней он должен был быть в генеральской парадной форме и в генеральской же треуголке. Видом своим Суворов давал понять, что не может считать триумфом итог учинённой кровавой бойни. Победитель сам выглядел чрезвычайно удручённым. Встретили его с ключом от крепостных ворот делегаты варшавского магистрата в покорных позах с саблями на боках, оселедцами на обнажённых головах и с нехорошими мыслями в них. «Благодарю Бога, что эти ключи стоят не так дорого, как…» И Суворов не договорил, взглянув на город. Вытер слёзы.
За подвиг сей, не за слёзы, конечно, Екатерина II пожаловала Суворова чином фельдмаршала и соизволила направить Сенату высочайший указ: «В воздаяние знаменитых заслуг нашего генерал-фельдмаршала, графа Александра Суворова – Рымникского всемилостивейше пожаловали мы ему в вечное и потомственное владение из поступивших в казну нашу в Литовской губернии их экономии Бржестской, бывшей в числе королевских столовых имений, ключ Кобринский с прочими Ключами, фольваками и селениями…» В 1797 году император Павел I, полагая, что «так как войны нет и делать Суворову нечего», отправил полководца в отставку «без права ношения мундира»… Оскорблённый фельдмаршал напялил на себя чуждый с детских лет штатский костюмчик и отправился во свояси в буквальном смысле этого слова. Вместе с ним, не желая расставаться со своим кумиром, в отставку подали восемнадцать офицеров. Все они поселились в гигантском имении своего вождя. Каждому нашлось место для службы. Здесь же оказался и верный слуга Суворова Прошка, он же Прохор Дубасов.
Вопреки тенорку, которым разговаривал актёр Черкасов, игравший Суворова в кино, небольшого роста полководец имел огромный и роскошный командирский бас. Пользовался им не только для команд. Полков в Кобрине не имелось и фельмаршал потрясал воздух и уши местных обывателей в церковном хоре на клиросе – пел он тоже замечательно. Мог и в колокола позвонить, взбираясь для этого богоугодного дела на колокольню. Благо и ходить далеко не надобно было – Петропавловская церковь стояла рядышком с домом. Ходил граф к ней через огороды прямиком и даже тропинку свою проложил по ним. Прожил он тогда в Кобрине всего – ничего: с марта 1797 года по апрель того же года. Потом жил в селе Кончанское Новгородской губернии в ссылке. Заподозренных в заговоре против государя императора офицеров суворовцев арестовали в мае, долго трепали на допросах и отпустили с миром: никакого заговора не обнаружилось… В те жестокие царские времена ещё не научились пыткам светлого пролетарского будущего – под ними офицеры признались бы в любом заговоре и даже в попытке прорыть подземный ход из Польши до Петербурга с целью похитить бутылку шампанского из спальни Павла I для того, чтобы всыпать в неё яд…
