ему небесное, не злой был человек, хотя и строгий. Граф Иван Петрович и говорит офицеру – передайте, мол, государю, что я сына своего из сердца вырвал. Видно, роду Скопиных пришел конец. С тех пор и не вспоминал про сына своего… Ну… я-то прибираюсь в комнате батюшки твоего, но ничего не трогаю. А граф туда и не заходит. И ты не ходи. Ведь суд был. Лишили Александра Ивановича всех наград, званий и титулов. И графского достоинства. Как будто убили… А человек-то еще жив… Был жив, упокой Господи его душеньку.
Она шмыгнула носом и снова махнула рукой.
Через два дня, ночью, Федя проснулся под столом на кухне – сердце его сильно билось в груди. Он лежал с открытыми глазами, чувствуя, как слезы обиды подступают к глазам. Потом выбрался из-под стола и, тихо ступая босыми ногами, вышел из кухни. Большой дом спал, погруженный в темноту. Печи еще не успели простыть, пахло лакированным деревом и воском. Юноша на ощупь добрался до коридора, ведшего в господскую часть, – возле лестницы было светлее, – там находилось большое окно. Федя поднялся на третий этаж, стараясь не шуметь. Прошел по еще одному коридору и увидел три двери. Но которая из них вела в комнату его отца? Он взялся за большую медную ручку и осторожно толкнул ее внутрь. Заглянув в щель, юноша увидел большую кровать под балдахином, на которой кто-то лежал. Аккуратно притворив дверь, он перешел к следующей и приоткрыл ее. Эта комната была пуста. Он различил письменный стол у окна, кровать в углу, большой книжный шкаф и кресло возле него. На стенах висели какие-то небольшие картины, но Федя не мог различить их в темноте. Но была ли это комната отца? Сердце юноши заныло – ему хотелось верить, что это так. Он подошел к столу, освещенному светом луны из окна, и увидел листок бумаги, на котором пером был нарисован силуэт девушки. Юноша поднял листок и поднес его ближе к стеклу, чтобы рассмотреть.
Кто это? Неужели это рисунок отца? Может, он нарисовал ту, в которую был влюблен, прежде чем его арестовали и выслали в Читу? Федя вспомнил свою мать – обычную зажиточную крестьянку – и с невольной ревностью сравнил ее с изящной головкой на листке.
Он не услышал, как дверь за его спиной отворилась. А потом старческий голос, полный изумления, произнес:
– Саша?
Фонтанка
Леонтий Васильевич Дубельт ехал в карете с зашторенными окнами по вечерним улицам столицы в самом скверном настроении. Он постоянно с большой обидой вспоминал последние слова Александра Христофоровича и все продолжал спорить в уме с человеком, чье тело уже было предано земле в семейном поместье Фалль, в тридцати верстах от Ревеля.
– Вы все неправильно поняли, Александр Христофорович, – убеждал Дубельт шефа, который все так же лежал на койке в каюте «Геркулеса». – Не знаю, каким путем вы вышли на мой след в этой истории, но интерпретировали вы ее совершенно неверно!
Призрачный Бенкендорф откинул одеяло и снял колпак. Оказалось – он при мундире. А волосы его были аккуратно уложены, и по Александровой моде виски зачесаны вперед.
– Знаешь, Лео, – доверительно, как в особые моменты, сказал Бенкендорф совершенно обычным своим голосом, – если уж быть совершенно честным, ты же сам состоял в «Славянском братстве». И чуть было не вышел в декабре 25-го на Сенатскую площадь.
– Не то! – воскликнул Дубельт огорченно. – Это было…
– Тайное общество! – перебил его Бенкендорф. – Не хуже «Северного союза».
– Компания болтунов! Александр Христофорович, ты же сам прекрасно знаешь – тогда тысячи молодых офицеров по всей стране игрались в политику, создавая тайные общества. Но как только доходило до серьезного – тут же теряли интерес. Мое дело рассматривалось следственной комиссией по делу о мятеже.
– Дело не в том, что ты остался предан государю, Лео, – печально сказал Бенкендорф. – А в том, что ты предал своих прежних товарищей по «Славянскому братству». Ибо предавший единожды…
– Нет, – возразил Дубельт, – это не твои слова. Это мои мысли.
– Пусть, – поджал губы Бенкендорф. – Сам себя ты понимаешь лучше.
– Это не было предательство, – упрямо гнул свое Дубельт. – Это было взросление.
– Как знаешь.
Леонтий Васильевич обнаружил, что вместо каюты парохода они теперь оказались у большого окна. На площади стояло темное каре, поблескивая тонкой полоской штыков. Тяжелые тучи сеяли мелкий снег, каре молчало, но толпа вокруг гудела голосами. Везде – на примыкающих улицах, в окнах, на крышах домов, на фонарных столбах – тысячи зевак разглядывали ряды мятежников, кричали, пересмеивались. Кто-то крестился.
– Вот. – Бенкендорф указал вниз. – Результат детской игры в политику. И что самое страшное, там, внизу, не избалованная елизаветинская гвардия, которая свергала одного государя и ставила другого только ради своего права пить, играть в карты, баловаться с девками и при этом не воевать. Нет! Это ветераны. Наши боевые братья, прошедшие всю войну. И Смоленск, и Бородино, и Березину, и заграничный поход! Наши товарищи, с которыми мы плечом к плечу дрались со всей Европой! Десять лет всего прошло – а они тут, на Сенатской! Как это могло случиться? Как защитники Отечества превратились во врагов государя?
– Ты знаешь, Александр Христофорович, – устало ответил Дубельт. – Ты все знаешь. Они хотели как лучше. Хотели Константина, конституции, новой России. Их должно было покарать за мятеж, устроенный в переломное время. Но только за это.
– Кто это говорит? – спросил Бенкендорф, поворачиваясь к Дубельту. – Человек, которого считают главным душителем идей? Не ты ли так оригинально объявил Чаадаева умалишенным? Не ты ли отправил Лермонтова на Кавказ?
– И вернул по просьбе его бабушки.
– А закрытие «Московского телеграфа»?
– И ходатайствовал о назначении Полевому пенсиона, – возразил Леонтий Васильевич.
– Вот видишь, Лео. – Александр Христофорович положил ему руку на плечо и пристально взглянул в глаза. – Ты же сам начал карать за идеи, но при этом не перестал видеть в них людей.
Он сильнее сжал плечо своего подчиненного.
– А конфискация бумаг Пушкина после его смерти? – спросил Бенкендорф с тонкой улыбкой.
– В Третьем отделении они будут сохраннее и не попадут в руки нечистоплотных издателей, как это было с бумагами Лермонтова.
– Ты имеешь в виду свой тайный архив? – усмехнулся Бенкендорф.
Дубельт помотал головой.
– Этого вы знать не можете, – сказал он призраку шефа. – Этого никто не знает.
– Архив, в котором хранится железная коробка с картотекой Архарова? – спросил Александр Христофорович.
Вот!
Дубельт откинулся на спинку сиденья и глубоко вздохнул. Вот! Он дернул за шнур звонка. Окошко со стороны кучера откинулось.
– Поезжай к библиотеке! – приказал Леонтий
