разнесены по отдельным карточкам. Почерк у Грибова мельчайший, бисерный, так называемый штурманский. На каждой карточке умещается уйма фактов, дат, фамилий.
Одна из карточек озаглавлена: «Поправка к лоции», другая — «Английский никель», третья — «Клеймо СКФ», и т. д.
Наконец, все, что известно пока о «Летучем Голландце», смирнехонько, в определенном порядке, улеглось на письменном столе.
Разрешив себе короткий отдых, профессор откинулся в кресле.
Темнота лежит в углах, как пыль, прибитая дождем. Стены пусты, Грибов знает это. Там только анероид и карта мира. Однако теперь, когда комната, за исключением стола, погружена во мрак, нетрудно вообразить, что на стенах по-прежнему любимая коллекция, раритеты, привезенные из кругосветного плавания.
Жена с особой заботливостью обметала их метелкой из мягких перьев. А дочери, когда та была еще маленькой, запрещалось переступать порог папиного кабинета, потому что однажды она потянулась к маленькому, приветливо улыбающемуся идолу и упала со стула. А ведь могла, упаси бог, уронить на себя и малайский крис!
Грибов с силой потер лоб. Опять воспоминания! Но он же очертил магический круг и замкнул себя внутри этого круга!
Некоторое время, стараясь сосредоточиться, он пристально смотрит на карточки. Новая мысль мелькнула. Профессор поменял карточки местами. Конечно, «Английскому никелю» полагается лежать рядом с «Клеймом СКФ». Это — правильное сочетание.
Длинные нервные пальцы снова и снова передвигают четвертушки картона на столе. Со стороны это, вероятно, напоминает пасьянс.
2
Но пока «пасьянс» не сходится. В нем зияют пустоты. Слишком мало еще карточек на столе у профессора. А главное — в общем, не ясна связь между ними.
Фрамуга окна опущена. Слышно, как торопливо стучат дождевые капли по карнизу, как шелестят шины на мокром асфальте и насморочно бормочут орудовские репродукторы.
Расплескивая воду вдоль рельсов, с дребезжанием и лязгом возвращаются в депо трамваи. Полосы света то и дело пробиваются сквозь неплотно сдвинутые шторы, быстро проползают по стене.
Так и картины прошлого набегают одна за другой, освещают на мгновение кабинет и пропадают в углах.
Профессор в полной неподвижности сидит за своим письменным столом. Задумался над словами Олафсона:
«Тот моряк уцелеет, кто разгадает характер старика».
Олафсону, к сожалению, не удалось «разгадать характер старика». И Шубин тоже не сумел этого сделать.
Теперь за разгадку взялся Грибов, хотя в этот тихий вечерний час перед ним находится не сам новейший Летучий Голландец, а лишь его фотоснимок в пожелтевшей старой газете.
Не поможет ли испытанный способ «подстановки икса», замена в «уравнении» неизвестного известным?
Бывало, знакомясь с человеком, Грибов неожиданно ощущал толчок внезапной симпатии или антипатии — с первого же взгляда. И ощущение это редко обманывало. Вначале оно казалось необъяснимым. Только спустя некоторое время Грибов обнаруживал внешнее сходство между новым своим знакомым и людьми, которых знавал раньше. Внутреннее сходство, как правило, совпадало с внешним.
И Цвишен мучительно напоминал кого то, с кем Грибов уже встречался. Когда? Двадцать лет назад? Десять лет назад? Вчера?
Одно несомненно: ассоциации были неприятные!
Мысленно Грибов пропустил мимо себя вереницу бывших своих однокашников по морскому корпусу. Там полно было остзейских барончиков, далеко не лучших представителей рода человеческого. С одним из них у Грибова чуть было не дошло до дуэли.
Нет! Общее между Цвишеном и тем остзейцем лишь то, что оба они немцы.
Грибов продолжал неторопливо перебирать в памяти своих недругов.
Быть может, столкновение с предшественником Цвишена (если было столкновение) произошло в каком то порту во время плавания «по дуге большого круга»?
Грибов заглянул в один порт, в другой, в третий.
И вдруг, как на картинах Рембрандта, из золотисто коричневого сумрака начало проступать светлое пятно лица. Постепенно оно делалось выразительнее, отчетливее…
«Поглядите-ка! Ну и харя! — удивленно произнесли рядом. — Неужели вы купите его, Николай Дмитриевич?»
И вся картина возникла перед Грибовым в мельчайших деталях, освещенная нестерпимо ярким, слепящим солнцем.
…Базар в Сингапуре.
Несколько русских военно-морских офицеров столпились вокруг торговца деревянными идолами. Не вставая с корточек, он усиленно жестикулирует, расхваливая свой товар. Говорит на ломаном английском, и Грибов с трудом улавливает смысл.
Вот этот уродец, кажется, бог войны у малайцев или даяков. Лицо у него угловатое, вытесано кое-как и вместе с тем очень выразительно, обладает чудовищной силой первобытной экспрессии.
— Так сказать, местный Марс, — поясняет Грибов тем офицерам, которые не понимают по-английски. — Да уж, хорош! Мороз по коже подирает!.
— Наш, европейский, однако, импозантней будет, — замечает кто то.
— А вы уверены, Николай Дмитриевич, что этот господин заведует в Малайе именно войной? Я бы сказал, что скорее предательством и плутнями. Обратите внимание: улыбочка то какова! А шею как скособочил!
В общем, «местный Марс» не понравился. Офицеры купили на память других, более благообразных божков. Грибову достался низенький, широко улыбающийся толстяк, — кажется, «по департаменту вин и увеселений».
Но еще долго маячило перед молодым офицером деревянное угловатое лицо, грубо раскрашенное, которое выражало злобную радость и неопределенную коварную угрозу…
Так вот кого напомнил ему Цвишен! Ничего не скажешь: встречались!
И, как обычно, одна черта внешнего сходства сразу же дала ключ к пониманию характера. Подобно богу войны, Цвишен сам не убивал. Он лишь сталкивал вооруженных людей и помогал им убивать друг друга. Он был бесстрастным катализатором убийств.
«Где всплывает «Летучий Голландец», там война получает новый толчок». По-видимому, слова эти не были хвастовством.
Грибов подумал о том, что в природе существуют люди, подобные электрическому скату. Но, в отличие от ската, они убивают на расстоянии — не прикасаясь. Убивают потому, что существуют. Это их роковое предназначение — убивать…
3
Отодвинув в сторону картотеку, Грибов пристально, до боли в глазах, всматривается в злое и странное лицо, сложенное как бы из одних углов.
Если бы взгляд мог прожигать, номер «Дейче Цейтунг» с фотографией Цвишена давно уже затлелся бы, почернел и превратился в горку пепла на столе.
Да, счеты у Грибова с Цвишеном давние!
Никогда и никому не рассказывал он об этом. Воспитан в старых правилах. О несчастьях полагалось умалчивать в его кругу. Просто не принято было перекладывать свое горе на других людей.
И о чем говорить, когда в данном случае все сводилось к одной фразе: «Пришел домой и не нашел дома…»
Осенью 1941 года Грибов отказался эвакуироваться с училищем.
— Ленинград — мой родной город, — хмуро сказал он. — Как мне бросить его в беде?
Конечно, ему могли приказать, и, как военнослужащий, он должен был бы подчиниться. Но флотом командовал в ту пору бывший
