Дьявол. Я привел Лиззи в гей-бар.
Хуже не придумаешь! Гей-бар! Хренов гей-бар! Что она обо мне подумает? Что я бисексуал? Метросексуал? Гомик с широкими взглядами?
Склонившись над столом, я угрюмо замечаю:
— Это бар для геев.
Тишина. Только в автомате поет Джуди Гарленд. Я смотрю на Лиззи. Ее лицо исказила странная гримаска: она беззвучно смеется. Беззвучно, но очень сильно. Наконец приходит в себя и выдавливает:
— Кхм… а я все никак в толк не возьму, куда ты меня привел! Ошибочка вышла?
— Ну… вроде того.
Теперь она смеется вслух.
— Я подумала, ты хочешь показаться современным. Тот парень в углу явно положил на тебя глаз. Может, найдем другое место?
Молодец. Молодец, Лиззи! Ты все правильно сказала. Я встаю и с улыбкой отвечаю:
— Конечно! Если хочешь. То есть я ничего не имею против гей-баров, у меня даже есть друзья-геи и один трансвестит, и…
Лиззи уже встала. Она берет меня под руку.
— Я знаю местечко, где делают отличные коктейли!
О да!
Три часа и семь коктейлей спустя мы прощаемся у метро. Довольно-таки неуклюжее прощание, пока Лиззи вдруг не вспоминает:
— Кстати, я соврала про кошку.
— Нетрудно было догадаться, — вру я.
— Правда? — Она смеется. — Надо же! На самом деле у меня был приступ девичьей болезни. Я не знала, что надеть: джинсы или юбку. Прости.
Лиззи по-прежнему улыбается. Красотка! Я подумываю о том, чтобы ее поцеловать, но потом решаю, что это слишком для первого свидания. Важно не переусердствовать, как было с Бонго-Бонго. Поэтому я по-идиотски жму ей руку и не знаю, что сказать. Лиззи сама выходит из положения:
— Звони! — говорит она.
Я открываю рот, чтобы сказать: «У меня нет твоего номера», но она протягивает визитку, чмокает меня в щеку и исчезает в метро.
Когда Лиззи уходит, мне жутко хочется станцевать победный танец. Эдакий разбитной народный, засунув большие пальцы в карманы жилета. Но жилета у меня нет, поэтому я возвращаюсь домой, где с трудом удерживаюсь от звонка Лиззи.
Сколько ждать? На следующее утро я даже беру трубку, однако вовремя останавливаю себя… э-э, мастурбацией. Может, это и грубо, но мой разум часто затуманивает сексуальное влечение, а так как мастурбация — самый простой способ от него избавиться, она, как правило, помогает. Я успокаиваюсь и готов ждать еще целый день.
Разговор по телефону проходит гладко, без сучка без задоринки. Хороший знак. Думаю, по телефонным звонкам можно судить о том, как все пойдет в постели. Если вы сумели поддержать ритм беседы, то, вероятно, животный ритм вы освоите без труда. Сказать по правде, раньше я об этом не думал, но слишком уж Лиззи охотно согласилась на второе свидание.
Теперь мы встречаемся в пивном ресторанчике. С едой на свиданиях бывает туго. Однажды я попал в жутко неудобное положение, когда пришел с подружкой в ресторан, заказал вина, свежего хлеба и любовно уставился на подругу поверх меню, а та вдруг беззаботно объявила, что села на диету и ничего есть не станет. Два часа она лихорадочно курила и пожирала взглядом мой ужин. Свидание было первым и последним.
Лиззи ведет себя совершенно иначе. Она ест вволю. Суп, мясо, овощи, пудинг и все остальное. Мне это по душе. Сексуально. Я никогда не разделял мнения Байрона, что женщина должна питаться только шампанским и салатом из лобстеров. Очень уж дорого.
Доедая пудинг, Лиззи рассказывает о своей семье:
— О, в нас столько всего намешано! Папа итальянец, мама еврейка с русской, уэльской и — господи! — наверное, марсианской кровью. Отец занимается мрамором… каррара и прочая муть… хотя я не видела его лет шесть. — Она поднимает на меня глаза. — Знаешь, в каждой семье есть своя трагедия. Мои мама с папой постоянно ссорились, да так, что он уходил из дома, а она пыталась настроить нас против него, но я ведь люблю мать, и, понимаешь…
— Понимаю. Лучше расскажи о голых танцах.
Конечно, я такого не сказал. Но очень хотел. Нет, мне не скучно с Лиззи — она забавная и искренняя, — просто на ней сейчас кофта с глубоким вырезом, и при свечах ее груди дружелюбно мне улыбаются, словно свеженькие телеведущие с детского канала.
— Телеведущие, — говорю я.
Лиззи озадаченно умолкает. Я прочищаю горло.
— Э-э, ну то есть, это всегда трудно. Когда родители не в ладах. Мои тоже развелись…
— Да… — Она прищуривается, а потом многозначительно улыбается: — Ты что, смотришь на мою грудь?
— Нет.
— Смотришь!
— Ну… да.
Мы смеемся. Она смеется громко. Между нами пробегает искра сексуального влечения. И что-то еще. Я уже чувствую первые симптомы…
Нет, быть такого не может. Конечно нет. И все-таки да. Нет, нет, нет. Но да, да, да. Так и есть. Это первый намек на… можно сказать, что я уже начинаю влю…
Хватит! Держись, дружище. Не будь кретином.
И все же… кто знает? Внутри у меня, похоже, обосновался музей бабочек вроде того, что в Сайон-парке. Я влюбляюсь в эту странную, пухленькую, смешную, сексуальную девочку. А кто запретит мне влюбляться на втором свидании? Что здесь дурного?
В эту минуту экран в моей голове туманится. И когда Лиззи начинает второй пудинг (мой пудинг), я вспоминаю первую девушку, в которую влюбился по-настоящему. С ней я впервые постиг вкус любви.
Ее звали Бриони. Она была миниатюрной (само собой), довольно смуглой, очень красивой студенткой Лондонского университетского колледжа. Родом из Дорсета. Первый раз я увидел Бриони, когда звонил маме из холла в общежитии. Я был неказистым усатеньким первокурсником. Она тоже была неказистой первокурсницей. Но у нее были фантастически красивые ноги и очень короткая юбка. И никаких усиков.
Бриони спускалась по массивной бетонной лестнице, по своему обыкновению чуть приподняв одну руку. Я вытаращился на нее и подумал, что для меня она слишком хороша. А через месяц встретил ее на танцульках. Через два месяца впервые в жизни занялся сексом. В ее комнате, обклеенной постерами. Это был неуклюжий, ужасный, подростковый секс. Но обалденный.
Бриони была первой девушкой, с которой я переспал и в которую влюбился. Обычное дело. И, наверное, ошибка с моей стороны. Потому что Бриони, кроме всего прочего, была немного сумасшедшая. Она завивала волосы плойкой, да так сильно, что порой они начинали тлеть. Крала туфли и побрякушки у знакомых. Ходила в бар без трусиков и потягивала «Фостерс», стыдливо раздвигая при этом точеные ноги, пока я оборонялся, как мог, сгорая в черном огне ее лонных волос.
Я был на седьмом небе от счастья. При мысли о Бриони мое сердце так и норовило выпрыгнуть из груди. Она была загадочной и соблазнительной, неуловимой и сумасшедшей. Я любил в ней все, даже запах горелых волос. Меня переполнял восторг. Хоть морфий впрыскивай и клади в больницу.
Нет, любовь обычно описывают не так. Разве ее можно сравнить с болезнью или раной, которую лечат морфием? Но если не так, то как? Проще любовь нарисовать, что я и попытаюсь сделать. Одна из лучших картинок в моей голове изображает то время, когда нам с Бриони было по девятнадцать, — пик нашей страсти. Представьте…
На моем мотоцикле «кавасаки-200» мы едем по графству Херефордшир и любуемся изумительными пейзажами. В конце летних каникул я привез Бриони в наш старый фамильный дом. Мимо со свистом проносятся деревья, похожие на огромные золотые клетки; плотные живые изгороди подернуты алым и розовым. Божья благодать.
Мы направляемся к моей любимой церковке, затерянной в дальнем уголке графства. Погода стоит теплая, но Бриони за моей спиной слегка дрожит. На ней защитный шлем, взятый у подруги, и новая короткая юбка (она сделала ее сама, покромсав старую на две части).
— Шон!
На мне тоже шлем, поэтому мы едва слышим друг друга.
— Что?!
— Я замерзла!
Еще бы. Я не вижу Бриони, зато очень хорошо представляю: милое личико, как у феи, миниатюрный носик, бледная кожа и жутко недовольная гримаса.
Наверное, ей действительно холодно, но я не хочу останавливаться, потому что мы почти на месте. Чтобы немного ободрить свою продрогшую и наверняка сердитую подругу, я сжимаю ее мягкое, ужасно холодное бедро. Бриони кладет голову мне на спину, и меня переполняет внезапное желание защитить ее (а заодно укусить за голую попку). Потом она вся обмякает — мы подъезжаем. Я медленно сворачиваю, пролетаю несколько садов и останавливаюсь возле старой церкви из красного песчаника.
Слезая с мотоцикла, Бриони едва заметно улыбается, словно бы говорит: «Ну, и что теперь?» На ее лице вновь удивительно робкое нетерпение. С ума сойти. Она смотрит на меня все пристальней, почти насмешливо, потому что я без всякого стыда пялюсь на ее ножки в странных, заляпанных грязью балетках. Она часто покупает черные балетки — строит из себя девочку из группы «Флитвуд Мак», балерину с обложки их альбома «Слухи».
