которого доведена 1-я часть книги. Савва Морозов в книге будет. Ошибки у меня, разумеется, будут, но ведь я не историю пишу. Думаю, что вторая часть будет яснее, хотя, вероятно, более скучной.
Не ожидал, что «Роман» Мариенгофа понравится Вам, я отнесся к нему отрицательно. Автор — явный нигилист; фигура Есенина изображена им злостно, драма — не понята. А это глубоко поучительная драма, и она стоит не менее стихов Есенина. Никогда еще деревня, столкнувшись с городом, не разбивала себе лоб так эффектно и так мучительно. Эта драма многократно повторится.
Есенин не болел «дурной болезнью», если не считать таковой его разрыв с деревней, с «поэзией полей». Если б он мог воспевать деревню гекзаметром, как это делает Радимов, мы имели бы Кольцова в кубе, но будущий «великий русский художник», которого, мне кажется, — уже не долго ждать, — не получил бы изумительно ценного материала для превосходного романа.
Читали Вы — «Разгром» Фадеева, «Баклажаны» Заяицкого и «Епифанские шлюзы» Андрея Платонова? Если не читали — пришлю.
Спасибо Вам за письма, дорогой Д. А. Много и хорошо видите Вы.
Всего доброго! Будьте здоровы.
А. Пешков
21. IX. 27.
Sorrento.
871
И. И. АЛЕКСЕЕВУ
10 октября 1927, Сорренто.
Уважаемый Иван Иванович —
на серьезнейший Ваш вопрос о значении краеведения может быть дан лишь один ответ: краеведение — дело, значение которого не может быть преувеличено. Мы должны знать нашу землю всю, до последнего атома. Должны знать тайны соединения всех ее веществ, все процессы, загадочно совершающиеся в ней и на поверхности ее, должны открыть для себя все сокровища недр ее, изучить все силы ее творчества, знать жизнь ее растений и микробов так же математически точно, как хотим знать жизнь людей. Все это необходимо знать для того, чтоб понять и почувствовать: земля — наша, не только как тó, на чем мы, люди, живем, но и как тó, из чего мы созданы и из чего научились и учимся извлекать, создавать все, что нам необходимо для жизни и для творчества новых форм социального бытия.
Краеведение — большое дело. Я с великой радостью слежу за процессом его развития, вызванным к жизни тою энергией, которую разбудила революция. Работа, сделанная краеведами Н.-Новгорода, Рязани, Ярославля, уже значительна. Эта работа не только указывает нам пути к обогащению страны, но и — как всякая разумная работа—дает моральное удовлетворение, способствует быстрейшему росту чувства нашего человеческого достоинства, внушает нам веру в творческие силы нашего разума.
В небо тоже не мешает посматривать. Не потому, конечно, чтоб искать там кого-то, кто сильнее, разумнее, прекрасней человека, но потому, что оттуда идут к нам космические лучи, обладающие невероятными свойствами, как говорят люди науки. Если мы овладеем этими лучами, как овладели электрической энергией, это — говорит наука — будет чудесно.
Я очень крепко верю в чудеса, творимые разумом и воображением человека. Иных чудес я не знаю.
Позвольте искренно пожелать Вам бодрости духа и хороших успехов в работе Вашей.
И разрешите сказать, что в Союзе Советов всякая работа ныне стала работою государственного, исторического значения.
Всего доброго.
А. Пешков
10. X. 27.
Sorrento.
872
В. Д. РЯХОВСКОМУ
15 октября 1927, Сорренто.
В. Ряховскому.
Книга — не плохая, лучше прежних. И язык проще, богаче красками, и тема разработана тщательно.
Но все-таки в книге есть крупный недостаток — многословие. Вы как будто не верите, что читатель поймет Вас, и говорите десять слов там, где достаточно сказать два. Язык — лучше, а все-таки в нем еще остались излишества и форсистые обороты. Например, «трепыхнулись онучи», — неловкое, неверное слово. «Едкий ожог в голове», «в коленке родилась томительная, ноющая боль» — стр. 54. Этого много, но говорит это — мало. Надобно изображать, действовать образом на воображение читателя, а не писать протокол. Описание не есть изображение. Мысль, впечатление должно претворять в образ. Надо, чтоб воображение читателя иллюстрировало книгу, дописывало, договаривало ее. Многословие мешает ему в этом.
Думаю, что книгу хорошо и с пользой будут читать в деревнях, особенно — бабы. Это как раз то самое, что и нужно.
Желаю всего доброго Вам.
Работайте, не скупясь сокращать написанное, не ленясь исправлять.
А. Пешков
15. X. 27.
873
А. П. КАРПИНСКОМУ
19 октября 1927, Сорренто.
Глубокоуважаемый Александр Петрович!
Разрешите сердечно поблагодарить Вас и членов Академии наук, Вами возглавляемой, за почетное и слишком лестное для меня поздравление.
Разрешите также и мне сказать несколько слов, может быть, не совсем уместных, но которые я должен сказать, повинуясь чувству моего глубокого изумления и почтения пред творчеством работников науки и пред русскими ее творцами. Это почтительное изумление я испытал еще в юности, когда, полудикий человек, я впервые познакомился с чудесными достижениями положительных наук и с неутомимой работой ученых, окрыляющей разум и волю человека. Сорок лет прошло с той поры, и — насколько мне позволял это мой не дисциплинированный школою разум и моя не очень спокойная жизнь — я усердно, по мере сил, следил за фантастически быстрым ростом научных гипотез и теорий, за сменой их, за их отражениями в практике жизни — в технике. Именно работа Человека в этой области воспитала мое восхищение Человеком, мое непоколебимое уважение к нему и веру в его творческие силы.
Я немало читал о героях науки и мучениках ее, это внушило мне высокую оценку психологического типа ученого, — оценку, подтвержденную личными встречами с такими людьми, как Сеченов, Боргман и др. И вот, наконец, случилось так, что мне в течение трех лет пришлось непосредственно наблюдать ученых Петербурга. В эти годы я непосредственно убедился в обаянии и величии типа русского ученого. Никогда не забуду О. Д. Хвольсона, который работал — писал книгу «Физика — ее значение» — в маленькой тесной комнатке при двух градусах ниже нуля, одетый в зимнее пальто, в сапоги с калошами и нитяных перчатках. Работал — не жалуясь на эти ужасающие условия. Фактов, подобных этому, я знаю много. Когда-нибудь кто-то напишет потрясающую книгу: «Русские ученые в первые годы Великой революции». Это будет удивительная книга о героизме, о мужестве, о непоколебимой преданности русских ученых своему делу, — делу обновления, облагорожения мира и России.
Не мне говорить о напряженной, изумительно богатой результатами работе русских ученых за истекшие десять лет.
Но как русский человек я почтительно и благодарно склоняю голову
