Разумеется, никакой заповедник планеты невозможно огородить стеклянным колпаком от последствий хозяйственной деятельности, носящей глобальный характер.
Но нельзя из-за этого отбрасывать классические принципы заповедного дела! Иной подход лишает его смысла, ибо стирает грань между осваиваемой и нетронутой, насколько это сейчас возможно, природой, лишает науку «точки отсчета».
...Мы едем по живописной долине реки Енды, протекающей в западной части Сохондинского заповедника (кстати, дорога сооружена недавно на средства заповедника). Погода, как всегда в Забайкалье осенью, прекрасна, солнце освещает скалы, аллеи высоких лиственниц на вершинах сопок. Показывается впереди свежесрубленный домик — это кордон, где живет лесник-наблюдатель. Справа скалистая сопка, на вершине которой, по словам моих спутников, каждое утро можно видеть изюбров и косуль, а перед домиком белеют метеобудки, стоят дождемеры, вертится флюгерок. Обычный низовой метеопункт, количество которых в стране измеряется многозначными цифрами.
Однако здесь, в заповеднике, наблюдения имеют особую цену. Дело в том, что погода — лишь общий фон для наблюдений за другими природными процессами. Улавливается и развитие растительности, и деятельность различных групп животных, и малейшие отклонения в неживой природе. Правда, здесь я должен сказать не «улавливаются», а «должны улавливаться». Ведь горный массив Сохондо очень сложен, тут происходят всевозможные геоморфологические, гляциологические и другие процессы, следить за которыми можно лишь при наличии специальных людей и аппаратуры, а этого пока еще нет. Программа «Летописи природы» нацелена главным образом на изучение флоры и фауны, но даже для нее у заповедника явно не хватает сил. Начавши наблюдения, их уже нельзя прервать, нельзя остановиться, материал ценен прежде всего своим постоянством, продолжительностью и непрерывностью сбора.
И во всех заповедниках так. Только сядет сотрудник за обработку полученных сведений и тут же вскакивает с места: ему надо снова бежать, сидеть некогда, ведь природу не попросишь остановиться, развитие ее происходит непрестанно. Получается настоящая гонка в беличьем колесе, замкнутый круг, из которого нет выхода. Хочешь обработать материал — уходи из заповедника...
Вот почему опытный специалист, руководитель Центрально-Черноземного заповедника А. М. Краснитский предлагает ввести сотрудников-дублеров, работающих вдвоем по одной теме. Пока один собирает материал, другой успевает его обработать. Предлагается и другой путь — создать единый для всех заповедников научный центр, который мог бы взять на себя всю обработку поступающей из заповедников информации. При этом программа регионального и глобального мониторинга могла бы служить подлинной научной основой для объединения столь многоликой и раздробленной ныне заповедной сети.
Нельзя все надежды возлагать на систему биосферных заповедников — их просто мало, это сеть с зияющими дырами. Ведь Сохондинский заповедник был, кажется, сто пятым в стране по счету, после него создано еще более десятка других. Биосферных же, как мы видели, только семь. А остальные? Кем и чем должны они руководствоваться в своей научной деятельности? Кто и когда будет сводить, обрабатывать, использовать накопленные ими наблюдения, дневники, «летописи» и тому подобное? Не может быть, чтобы такое научное богатство не послужило бы общему делу биосферного мониторинга! И неясно осталось мне, станет ли Сохондо подлинным научным центром в составе единой системы контроля за окружающей средой, или же будет оставаться кустарем-одиночкой, пребывающим в надежде, что собранные в заповеднике материалы когда-нибудь кому-нибудь пригодятся...
...До чего же все-таки хорошо в Забайкалье поздней осенью! Блестят снегом Сохондинские гольцы, кое-где лежит он на северных склонах («по сиверам», как говорят охотники), а так и непохоже на зиму, хоть и середина ноября. По ночам стоят тридцатиградусные морозы, утром толстый слой инея покрывает ветви деревьев, а днем на солнце жара да и только, хоть рубашку снимай. Лиственница меняет цвет от нежной желтизны до тусклого багрянца, слой хвои укрывает землю, гуще становится зелень кедров, воплощающих красоту и величие горной тайги. Идешь по лесу, и весь этот, казалось бы, хаос с нагромождением камней и растений представляется вдруг воплощением совершенства. Прекрасны крутые ущелья, где кедры цепляются узловатыми корнями за поросшие мхом каменюки, уместны и даже необходимы мрачные завалы и валежины из отживших стволов, та самая, столь пугающая лесоводов «захламленность» и пресловутая «перестойность», которыми обычно оправдывают самые варварские рубки...
Забайкальская тайга столь прекрасна, что порой боишься верить своим глазам и воспринимаешь окружающий мир как чудо. Как много еще надо сделать, чтобы это чудо осталось с нами навсегда!
Ф. Штильмарк, кандидат биологических наук
Перекресток или центр?
Тогда, 11 лет назад, я торопился в Рас-Шамру. Я выехал из города Алеппо — местные жители чаще называют его Халаб аш-Шахба, «пепельно-серый Халаб». Выла зима. В лавках гудели круглые печки, и под сводами старого базара сладко пахло керосиновой гарью и талым снегом. В шестидесяти километрах от Алеппо лопнула шина. Пока шофер менял колесо, мы вышли размяться. Подошел пастух, думая, что мы заблудились, и объяснил, что виднеющаяся деревушка и холм, высившийся рядом с ней, называются Тель-Мардих. И еще он добавил, что холм этот каменный... Но я спешил в Рас-Шамру, где еще в 30-е годы было сделано открытие, во многом менявшее представления о месте древних народов, населявших эту землю, в истории мировой цивилизации. Представления, гласившего: «Сирия — перепутье культур, перекресток народов, пересечение цивилизаций».
Давным-давно, более тысячи лет назад, в различных уголках обширного арабского мира уже существовало развитое искусство стихотворных и прозаических восхвалений родных мест: чей край древнее? чей род знатнее? чьи мужи мудрее и доблестней? И тысячу лет мекканцы и уроженцы северной Аравии спорили об этом с жителями Йемена, иракцы препирались с магрибинцами. Не последними в споре были и сирийцы. Похвала Сирии начиналась, по обычаю, притчей о том, как основатель ислама Мухаммед отказался ступить под сень цветущих садов Дамаска, объяснив своим спутникам, что ему уготовано оказаться в раю лишь единожды. Продолжая восхваление Сирии, вспоминали Омейядских халифов (661—750 гг.), в чьи славные времена Дамаск был столицей государства, простиравшегося от долины Инда до африканских берегов Атлантики. Не забывали и об эмире Сейф ад-Дауле, храбром военачальнике и щедром покровителе искусств, правившем северной Сирией из Алеппо в 944—967 годах. Вспоминали, что и гроза крестоносцев Саладин, или, вернее, Салах ад-Дин (1138—1193 гг.), многие свои победы одержал на сирийской земле, где и остался лежать рядом с дамасской мечетью Омейядов.
Многое еще мог был сказать стародавний панегирист во славу Сирии. Но в любых похвалах он вряд ли вышел бы за пределы библейского и мусульманского преданий. В последнем особенно сильно проявился дух кочевников-бедуинов, относившихся к царственным развалинам языческого прошлого без особого любопытства, но со страхом и предубеждением.
В начале нашего века вместе с ростом национального самосознания произошли важные перемены. Представление о родине расширилось от порога отчего дома до границ всей страны, а слово «прошлое» стало включать в себя не только знакомые предания старины, но и всю историю своей родины.
Выходцы из христианских общин Сирии принялись заинтересованно изучать богатства культуры своих мусульманских соотечественников. Те, в свою очередь, начали отдавать должное иноверным героям Сирии, подлинным и легендарным. Утверждая независимость страны, ссылались на языческую царицу Пальмиры Зиновию, бросившую вызов самому Риму. И все чаще уже не боязнь, а интерес и гордость вызывали руины былых времен.
Отношение к прошлому стало меняться еще решительнее после археологических раскопок.
Кажется, нет для археологов земли благодатней, чем сирийская. Здесь каждый холм может скрывать древнюю крепость, каждый камень стеречь вход в пещеру с неведомыми свитками. И тем не менее сложившаяся историческая традиция продолжала отказывать этой стране в самобытности, повторяя слова о перекрестке культур, о буфере между цивилизациями.
И тогда сама природа Сирии вмешалась в спор. Заговорил морской мыс и два холма.
В 1929 году на мысе в Рас-Шамра французские археологи начали раскопки финикийского города Угарит, в XII веке до нашей эры уничтоженного войнами и стихиями. И под развалинами ученые нашли клинописные глиняные таблички с текстами на угаритском языке. Это было сенсацией.
