Ллойд Джордж и Бальфур не хотели принимать роковых решений до тех пор, пока Запад в целом не определит более отчетливо свою позицию в отношении России. Первый случай для выработки общего подхода представился в конце ноября 1917 г. на союзнической конференции в Париже с участием в ней (впервые) наряду с европейским Западом американцев. Парижская конференция должна была, во-первых, определить, какой будет новая западная стратегия в отношении России, и, во-вторых, способны ли американцы одним махом оседлать мировую дипломатию. В Лондоне и Париже были готовы положить на чашу весов почти все для того, чтобы, спасаясь от германской гегемонии, не попасть в структуру, возглавляемую американцами. На конференции министр иностранных дел Бальфур задал французским, американским и итальянским коллегам принципиальный вопрос: может ли Запад позволить себе милость в отношении России — освободить ее от обязательства не заключать сепаратный мир? В концепции Бьюкенена — Бальфура доминировал следующий резон: сохранение дипломатических связей с Россией должно укрепить ее решимость сопротивляться в случае крайних германских требований. Возникала надежда, что сразу же увянет тезис большевистской пропаганды о желании Запада обескровить Россию, уже надорвавшую свои силы. Рано или поздно России придется уйти из зажигательного мира лозунгов в суровый мир реальности, где ей противостоят дивизии кайзера.
Французская делегация выразила симпатию только в отношении последнего тезиса. Клемансо и его окружению совершенно не нравилась идея Бьюкенена о фактическом разрешении России подписать сепаратный мир с немцами, они категорически отрицали возможность освобождения России от обязательства воевать до победного конца. Тигр встал на дыбы. «Если все небесные силы и господин Маклаков (посол Временного правительства во Франции. — А.У. ) попросят возвратить России ее обещание, я буду против»[61]. По словам французского министра иностранных дел Пишона, если позволить России заключить сепаратный мир, Россия просто станет протекторатом Германии. Разрешение на сепаратный мир означало легитимацию Советской России и поддержку силам социального подъема в западных странах. Большевики получили бы на Западе искомую респектабельность, а заняв нужные им позиции в западных обществах, они начнут рвать социальную ткань западной цивилизации.
Итальянский министр Соннино был еще более категоричен. Если России будет дана возможность заключения сепаратного мира, «каким будет эффект этого на Румынию, на сербов и на Италию?». Англии легко раздавать разрешения, «она не имеет врагов внутри страны, но другое дело Италия, и, возможно, завтра это будет суровой проблемой для Франции. Как только мы предоставим России право сепаратного мира, определенные партии в других странах будут стараться получить такое же право»[62]. Главенствующая идея французов и итальянцев — подождать, пока в России появится более стабильное, более понимающее нужды Запада правительство. С данным договориться практически невозможно. Англичане сочли благоразумным не раскачивать лодку западного единства.
АМЕРИКА ВИДИТ НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИВильсон дал Хаузу задачу модернизировать политику Запада. Американские представители должны отстоять от дрязг старой дипломатии, подняться выше узкого кругозора Лондона, Парижа и Рима. Дискуссии в Париже депрессивно действовали на посланца президента. Велика ли мудрость маневрирования в болоте русской политики, если она сводится к тому, чтобы ждать нового, более стабильного русского правительства? Сколько ждать? Что делать в процессе ожидания? А если новое русское правительство будет лояльно проантантовское, какой прок от этого Америке? В отличие от своих союзников, американцы опасались пока занимать однозначную, жесткую в отношении большевиков позицию. В Вашингтоне боялись, что Париж и Лондон своим категорическим неприятием нового правительства в Петрограде лишат большевиков выбора, кроме компромисса с немцами. Хауз указал Вильсону на опасность «бросить Россию в лапы Германии». Существовало еще одно обстоятельство: американцы на последнем этапе существования правительства Керенского были к нему ближе других. 18 ноября президенту передали мнение Керенского: Германия не примет предложения советского правительства, поскольку Берлину выгоднее просто распространить свой контроль над западной частью России посредством военного наступления, а не в результате подписания мирного договора.
Дж. Кеннан охарактеризовал отношение В. Вильсона к России следующим образом: «Вильсон никогда не питал никакого интереса к России, у него не было знания русских дел. Он никогда не был в России. Нет никаких сведений о том, что темная и полная насилия история этой страны когда-либо занимала его внимание. Но, как и многие другие американцы, он чувствовал отвращение и антипатию в отношении царской автократии — насколько он ее знал — и симпатию к революционному движению в России. Как раз по этой причине быстрое перерождение русской революции в новую форму авторитаризма, воодушевляемого яростной изначальной враждебностью к западному либерализму, было явлением, к которому он был слабо подготовлен интеллектуально, как и многие его соотечественники»[63].
Могла ли Вильсону понравиться западная концепция, заключавшаяся в отказе Советскому правительству в законности и в ожидании прихода в Петрограде к власти более ответственного правительства? А если жесткость Запада сразу бросит большевиков в объятия немцев? Как не понять уязвимости примитивного отрицания новых русских идей? Слепой негативизм в данном случае мог привести только к провалу. Нельзя было с порога порицать все то, что стало известно миру с практикой открытой дипломатии. Западу следовало видеть главное: Ленин предложил мир народам, а он, Запад, в ответ просто ждет того, кто сместит Ленина. Хорошая битва умов. Пожалуй, никогда Вильсон не был столь низкого мнения о европейских министрах. Президент на следующий день после начала переговоров в Брест-Литовске признал (в послании «О положении страны»), что цели войны не ясны. С одной стороны, это было дезавуирование прежних антантовских договоренностей. С другой — это была попытка нейтрализовать эффект первых действий советской дипломатии.
В особом курсе Вильсона был свой резон. В конце 1917 г. американцы увидели возможность потеснить Лондон и Париж в мировой политике. Они шли своим курсом в коалиционной стратегии, они заняли особую позицию в русском вопросе. Когда большевики опубликовали тайные договоры царской России с Лондоном и Парижем, в Вашингтоне стало ясно, что в желаемом их западными союзниками мире будущего особого места Америке не предназначалось. Можно было любить или ненавидеть большевиков, но их выход на международную арену давал новый старт мировой политике, и, согласное начать тур мировой дипломатии заново, вильсоновское руководство надеялось укрепить свои позиции в Европе.
Первые же мысли Бьюкенена после Октябрьской революции были направлены не на предотвращение русско-германского сепаратного сговора (опасность которого лежала на поверхности), а на непредсказуемые последствия сближения двух полюсов антигерманской коалиции — России и Америки. Бьюкенен пишет в Лондон не о взглядах новых властителей России, не о том, на какие деньги ведется их пропаганда, а совсем на другую тему — об особенностях американского курса в отношении России. Бьюкенен напоминает Ллойд Джорджу, что американский посол Френсис категорически отказывается от выработки обшей политики Запада в отношении правительства Керенского. Не вызывало сомнения, что он ждал случая, когда из всего Запада Россия выберет партнером не империалистов Лондона и Парижа, а носителей новых идей из заокеанской республики. 18 ноября 1917 г. Бьюкенен пишет Бальфуру, что «американцы играют в собственную игру и стремятся сделать Россию американской резервацией, из которой англичане должны быть удалены, и как можно подальше»[64].
Несмотря на предсказываемую временность большевистской власти, посол Временного правительства Б. Бахметьев настаивал на том, чтобы союзные правительства ответили на инициативу Петрограда. «Америка должна взять инициативу в свои руки, именно от нее зависит судьба войны… Главное, — писал он, — это чтобы союзники лишили большевиков возможности именно на Запад возложить ответственность за незаключение в текущий момент демократического мира». Вильсон в беседе с английским послом отметил 3 января 1918 г., что Декрет о мире в Италии несомненно, а в Англии и во Франции вероятно, оказывает свое воздействие. В Соединенных Штатах ведется активная агитация. Пока еще рано делать окончательные выводы об ее эффективности, но очевидно, что, если ничего не делать для ее нейтрализации, влияние ее будет постоянно возрастать»[65].
