После смерти Маши, недолго погоревав, зять женился вторично. Взял в жены выпускницу медфака и уехал жить в Саранск. Павел Иванович знал, где живут Буйновы. Как-то встречал и Тамару, новую жену зятя, она даже приглашала в гости. Не зашел. Зачем? В доме хозяйка уже не Маша.
Игорь, сын сестры, уже взрослый. Вот и Вечканов сказал ему, чтобы вернулся в Вармазейку.
Почему не вернуться? Здесь прошли детские годы. Привезли его тогда после смерти Маши с Кочелаевской больницы — ни материнской груди, ни самой матери. Но ничего, подняли на ноги. Володя приезжал раза три в год. Игорь пять лет жил у них — до тех пор, пока Буйновым не дали квартиру в Саранске.
Взяли Игоря в город — простился с белым светом и отец Комзолова. Вернулся однажды с поля, где пахал на «дизеле», умылся и не ужиная лег спать. А утром уже не встал. И мать долго не прожила. Друг за другом ушли в один год.
Мать заболела после приезда из Саранска. Как встретил зять — не рассказала, только, ложась на койку, тяжело вздохнула:
— Растет наш Игорек, почти с меня ростом…
Павел Иванович тогда был уже агрономом, на дворе держал колхозный мотоцикл. Сказал ей:
— Что-то лицо у тебя бледное. Может, к врачу отвезти?
Мать ему тихо ответила:
— В больнице, сынок, душевную боль не вылечишь, глубоко она сидит, как репейник в глинистой земле. — И легла.
Павел Иванович в тот вечер долго просматривал наряды. На бригадира тракторной бригады жаловались механизаторы: трактористу-лодырю, который приходился родственником, он ставил больший объем выполненной работы. Потом Павел Иванович ушел на наряд, завтракать вернулся только к обеду. Смотрит — мать уже простилась с белым светом…
Полгода Комзолов жил один. Закончила Вера пединститут — он отправился к ней в Кочелай, посмотрел в глубокие голубые глаза и в них увидел бесконечную любовь. «Выйдешь за меня?» — волнуясь, спросил он девушку.
— Выйду, — нежно и грустно ответила она.
— Тогда давай сейчас же собирайся.
— Сейчас так сейчас…
Вера долго ждала эти минуты. Когда-то надо уходить из большой семьи брата — в детстве осталась без родителей.
Пятнадцать лет пели они, Комзоловы, свои перепелиные песни. Когда врачи сказали Павлу Ивановичу о неизлечимой болезни жены, в его душе сразу что-то надломилось. Ох, как ест теперь сердце горечь! Какими тяжелыми, нескончаемо длинными стали ночи! Ничего не поделаешь — перепелки тоже поют лишь тогда, когда хлеба поспевают…
* * *
Масленица пролетела быстро, как и началась. Головы у многих болели, но на работу все-таки вышли. В селе каждый весенний день дорог: скоро посевная. Выход в поле — отрада для сельчан. Каждый знает это волнительное событие, когда зовет тебя чистое дыхание земли, наполненное синим туманом.
Из закопченной кузницы колхоза доносились методичные удары молота. Это спозаранку «колдовал» у наковальни Судосев. Вчера инженер Иван Кизаев с пустыми руками вернулся из райцентра и попросил кузнеца:
— Ты уж, Ферапонт Нилыч, как-нибудь выручи…
— Как ни выручишь, чай, свои.
Судосев целых сорок лет трудится в кузне. «На все руки мастер», — говорит о нем Бодонь Илько. Парень день-деньской с ним рядом. Каждую весну ставят его молотобойцем. Любую работу освоишь — было бы желание. Здесь большого ума и не надо, горн разожжешь, прессы сами свое дело делают. Илько смышленый, да и силой Бог его не обделил.
Судосев сплюснул каленую лапку, опустил в бочку с водой. Ты-ж-ж-ж-ж, — поплыл по кузне светло-рыжий пар, уходя в дымное отверстие.
Откуда-то появился дед Эмель. Стряхнув снег с валенок, шагнул через порог. Поздоровался с обоими, сказал Судосеву:
— Пойдем, Нилыч, на лекцию: Куторкин за тобой послал.
— У тебя коней отобрали, теперь посыльным сделался, — недовольно пробурчал кузнец. Посмотрел на часы и добавил: — Иди людей собирай, я следом за тобой…
В «красном уголке», который находился в конце мастерской, собралось человек двадцать механизаторов. Сидя на широких скамейках, они с нескрываемым любопытством посматривали на лектора.
— Дел у нас невпроворот. Да и щи с мясом скоро сварятся, начинайте, — с усмешкой сказал один из собравшихся и взмахнул рукой: — А где Бодонь Илько?
Бросился к двери, распахнул ее и крикнул:
— Илько, беги быстрее, артисты приехали!
— По-до-о-жди! — прозвучало со стороны слесарки.
— Все собрались, некого больше ждать, — произнес секретарь парткома Семен Филиппович, он же и председатель сельского Совета. Лектор вынул из портфеля готовый текст, положил перед собой и, не поднимая глаз, с полчаса читал, как увеличить урожайность зерновых и картофеля. Называл цифры, как орехи щелкал. Механизаторы смотрели в сторону висящих на стене часов — было видно: лекция их не интересовала.
Чувствуя это, лектор старался изо всех сил.
— Я напомнил вам два пути, выбирайте, — вдохновенно говорил он. — Если рассмотреть этот вопрос аналитически, то эта концепция станет стабилизационной базой, если же по-другому…
Сидящий в самом углу Илько расстегнул пуговицу фуфайки и несмело, будто ученик, поднял руку:
— Можно один вопрос, дорогой товарищ? Лекция, верно, принесла нам большую пользу. Именно так, если, конечно, будем дело знать и видеть…. По мне, понятно, одно дело… Смотри, сколько тебе нужно. Вот так вот!. — запутанная речь парня сбила лектора с толку. Он поморщился.
— Дорогие друзья, я знакомлю вас с передовыми методами ведения хозяйства. Не смешивайте подарки Бога с земными заботами. Так, к примеру, озимая пшеница…
— Уже обед почти закончился, — негромко сказал кто-то сзади. — Правильно говорите, товарищ лектор. Вот поэтому и нужно всем трудиться без устали.
«Конечно, трудиться нужно, да с пустым брюхом много ли наработаешь? Сначала надо накормить людей, а уж потом дело с них требовать», — сердился про себя Казань Эмель. Он тоже проголодался — во рту сегодня ни крошки не было… До дома не близко. Здесь с мужиками хоть горячих щей похлебает. В колхозной столовой, начиная с марта, когда механизаторы из мастерских почти не выходят, Лена, жена шурина Варакина, варит щи и кашу. Женщина привыкла к этому делу, ее хвалят. Когда Эмель не приходил из конюховки, Лена сама бегала за ним. Старик и за обедом всех смешил. Что-нибудь такое загнет, что и от юмористов не услышишь. Все за животы хватаются. Шут гороховый, а не старик! Сам во время рассказа не смеется, будто все истории из своей жизни берет.
* * *
Сегодня Эмель ел щи молча. На лекции тоже ни слова не промолвил. Зину все вспоминал, дочь, которую утром проводили в город. В автобус не смогли посадить — опоздала, пришлось ехать на поезде. Бог с ней, успеет, во вторую смену выходить на работу. Сначала приглашали в гости Варакины — Федя с Леной, потом Пичинкины приходили с Пикшенского кордона, Матрена с Федором Ивановичем, им стол накрывали… В Вармазейке к этому уже привыкли. Пока идут Рождество и Масленица, самые большие праздники села, все друг друга угощают аж до посинения! Ешь-пей — и все тут! Хоть лопни! Деда Эмеля вино с ног не шибко валит, все равно уже не те годы. Сам худенький, небольшого роста, но в день две бутылки легко опорастывал — уши даже не краснели. Видать, дочь в него: и выпить умеет, и сплясать!
— Как голова, трещит? — спросил Эмеля.
Эмель сначала подумал, что Варакин думает о Зине, своей двоюродной сестре.
— Не похмелиться ли, пока Лена здесь?
— Прошли времена похмелий, Федор Петрович. Пятнадцать лет между нами. Разница сурьёзная.
— Смотри, твое дело, я по-родственному, — затараторил Варакин. Оставил еду и направился к жене, которая хлопотала в столовой. По правде, Федя не любил угощать. Одна женщина их родила — Казань Олду, Матрену Пичинкину и его — втроем совсем разные. Сестры последний кусок на стол положат, у Феди — каждый ломоть на счету.
Механизаторы собрались в столовой, расселись на длинные деревянные скамейки. От вкусной еды у Эмеля не урчало в животе, как при лекторе. Головная боль тоже понемногу утихла. Старик прижался спиной к проходящей у стены трубе — по телу приятно разлилось тепло. Всю зиму, пока не сгорела конюшня, он днем и ночью грел в конюховке свои больные ноги. «Эка, — иногда ночью начинала посмеиваться над ним Олда, — неплохая у тебя жизнь, просто барская: лежи себе спи и деньги считай».
Какие уж там деньги — семь красных бумажек… Все равно, если их положить к двум маленьким пенсиям — с женой им вдвоем хватило бы. Зина «сосет» их. Той Олда по сто рублей каждый месяц отсылает. Как не отсылать, не чужим ведь, дочери и внукам. И себе остается. Молоко, мясо не покупают — скотину держат, да и огород голодным не оставит.
Эмель не слушал механизаторов. Как не надоело им: чешут и чешут языками о выходе в поле. Когда оставляли поля не засеянными? Он хоть и старый, но не может не работать: воду возит в бочках, солярку. Не станешь же гонять трактора на заправку! И этой весной запряжет Героиню в роспуск. Снова от него будет польза… В это время каждый человек на виду. Вот скоро соберут лошадей у сельчан в тот двор, где сейчас находятся бычки для откорма, вновь у него появятся заботы. Это только со стороны уход за лошадьми кажется легким. Пока запрягаешь Героиню — того и гляди растопчет. Не зря Эмель ходил к Судосеву во двор, где содержалась лошадь со дня пожара. В руках у Ферапонта Нилыча железки пляшут, а вот к строптивой кобыле боится подойти. Это, говорит, не его дело…
