— Мы наблюдаем за вами с момента вашего приезда в Мадрид. Через вас Испания осуществляет помощь Франции.
— Поговорите лучше с испанским правительством.
— Пока мы предпочитаем разговаривать с вами.
— Со мной говорить не о чем. Лучше продолжайте за мной следить.
— Мы предупреждаем: для вас это плохо кончится.
— Посмотрим.
Немцы ушли, не поклонившись сеньоритам, которые не были им представлены. Вся женская компания вмиг увяла, словно живые цветы превратились в бумажные, но с новой чашкой чая они ожили и вновь защебетали, комментируя, толкуя, припоминая малейшие подробности этого ужасного происшествия. Перед ними только что разыгралась сцена из немого фильма, только озвученная, в которой все смешалось — и любовь, и опасность, и шпионские тайны. Сестры Каравагио чувствовали себя настоящими mondaines[40]. Дон Жером на все их вопросы отвечал уклончиво, а Мария Эухения, чей любимый неожиданно оказался в опасности, хранила преданное молчание и была задумчива, грустна и загадочна. Она уже не казалась «ромеровским» типажом, она была просто женщиной, любящей и прекрасной.
Эмилия Пардо Басан
Прадед дон Мартин Мартинес, будучи вдовцом, имел много любовных связей — ну может, не много, а несколько — и даже был большим другом доньи Эмилии Пардо Басан[41], принадлежавшей к знатному дворянскому роду.
Принимать донью Эмилию в доме было все равно что принимать королеву.
— Все говорят о натурализме, что это такое, донья Эмилия?
— Это очень просто: нужно видеть явление таким, как оно есть, и точно таким его изображать, без всяких прикрас.
— А идеи? — спрашивал Унамуно.
— Идеи — не забота писателя. Роман-тезис — плохой роман.
— Но мои романы — чистый тезис, донья Эмилия.
— Да, это так.
— А что такое — роман-тезис? — спрашивал прадед, будучи полным профаном в таких вопросах.
— Роман-тезис пишется для того, чтобы подтвердить какую-то идею.
— Но ведь для этого существует философский трактат.
— Роман должен отражать правду жизни, — говорила донья Эмилия.
Она крутила любовь и с Гальдосом, и с Бласко Ибаньесом, в общем не теряла времени. Однажды, когда прадед взял меня в Атеней, или в Казино, не помню точно, разговор там зашел о его отношениях с нею.
— Как вы можете тратить время, дон Мартин, на эту старую аристократку, некрасивую и толстую?
— Когда она вынимает вставные зубы, вы не поверите, она прекрасно меня доит.
Я не понял фразы, но мне она показалась довольно мерзкой. До какого же свинства доходят иногда взрослые, подумал я, хотя сам, когда меня обуревали желания, пользовался козой Пенелопой, пасшейся в сухой балке, сплошь поросшей чертополохом, где один раз — стояла почти африканская жара — меня поймала Убальда и сказала, что мои игры с козой очень опасны, потому что я могу заразиться «разными болезнями».
— Но Пенелопа чистая.
— Не делай этого больше, или я скажу твоей матери.
Да, таким странным мальчиком я был — влюбленным в свою тетушку и одновременно любовником козы. Зато к кошке Электре с огромными голубыми глазами, с короткой сиамской шерсткой я, кроме нежности, не испытывал ничего. Моя кошка и моя коза были намного красивее, чем интеллектуалка и аристократка донья Эмилия Пардо Басан, которая казалась мне прямо уродливой, как почти все женщины, посвятившие себя сочинительству. Литература, шахтерский труд и тавромахия — занятия сугубо мужские. Женщины-тореро, как правило, не рожают детей. И писательницы тоже.
Я не знаю, сколько длилась связь дона Мартина Мартинеса с Пардо Басан (подозреваю, что она сменила его на Гальдоса и Бласко), но все равно иногда они ездили в кабриолете на прогулку экипажей в Ретиро и однажды взяли меня с с собой, и я увидел, как Мадрид танцует менуэт: небольшие лошадки, приветствия, белые перчатки, цилиндры, и даже принцы и принцессы Испании плавно проплыли в череде экипажей, и я не заметил, как безоблачный июньский Мадрид, оставив танцевальные па, стал наливаться синевой и впадать в закатную меланхолию. В воздухе стоял аромат аристократии, конского навоза и огромных, как капуста, цветов.
Отель «Ритц»
Ах, какое удовольствие танцевать фокстрот, если есть кавалер, который шепчет тебе о любви, и проживи хоть сто лет, никогда не забудешь вечера в «Ритце»[42]. Француз дон Жером и Мария Эухения часто ходили вечерами танцевать в «Ритц», и однажды к ним подошел немец в военной форме из посольства и, не глядя на француза, сказал Марии Эухении:
— Вы предоставите мне этот танец, сеньорита?
— Извините меня, я устала и мне жарко.
— Устали?
— Да, устала.
— Ah, ja[43].
Ситуация была немного напряженной. Ожерелье из крупных ярких жемчужин сверкало на нежной смуглой шее Марии Эухении.
— Эти жемчужины, полагаю, куплены на деньги, вырученные от продажи мулов французам? — сказал немец с поклоном.
Дон Жером шагнул к немцу и хлестнул его перчаткой по лицу.
Стоявшие рядом что-то заметили, но как люди тактичные даже не повернули головы.
— Завтра я пришлю к вам своих секундантов, — сказал немец.
Левый глаз его дергался, то щурился, то удивленно поднимал бровь, словно манипулируя моноклем, который он, должно быть, забыл. Он отдал честь по-военному и удалился.
— Ты будешь стреляться с этим дикарем? — спросила Мария Эухения.
— Я вызвал его на дуэль. И он не дикарь. Он военный.
— Я не могу допустить, чтобы ты рисковал своей жизнью…
— А я не могу допустить, чтобы столетний враг Франции оскорблял тебя в моем присутствии. Ни враг, ни кто другой.
— Но он может тебя убить.
— Я умею стрелять.
— Не делай этого, любимый.
— Я спасу твою честь и заодно избавлюсь от шпиона. Он только за тем и подошел, чтобы спровоцировать меня.
— И это только доказывает, что они хотят тебя убить. Убийство на дуэли ничем ему не грозит.
— Мне тоже.
Ах, какое удовольствие танцевать фокстрот, если есть кавалер, который шепчет тебе о любви, и проживи хоть сто лет, ты не забудешь вечера в «Ритце». Дон Жером принял в «Паласе» секундантов немца. Пришли два типа из посольства, один из них, герр Хаар, сопровождал военного во время первого визита. Договорились, как и предполагалось, о дуэли на пистолетах, через три дня, в шесть утра, в Ретиро. Секундантами дона Жерома стали Хулио Ромеро де Торрес и еще один художник. Донья Эмилия приходила несколько раз на обед по четвергам и говорила, что она убила Сорилью, а в его лице и весь романтизм.
— Я убила Сорилью, я убила романтизм и разрушила его воздушные замки. Надо пребывать в гуще жизни, на улице, среди народа, в реальности, как это делает Золя в Париже.
— Почему вы постоянно превозносите некую парижскую модель? — спрашивал Унамуно.
— Я превозношу лишь то, что мне самой близко, и только то, чем живу сама.
— Но эта мода на все рабочее идет из Франции, а вы ведь, кажется, герцогиня или маркиза.
— Я понимаю, что вы могли забыть мой титул, дон Мигель, потому что в Испании их слишком много, но вот я не забываю, что вы — ректор Саламанки.
— И еще такой же писатель, как вы, сеньора, хотя, возможно, не так моден.
— Я не модная, я актуальная, а это большая разница.
— Да, я уже понял, что вы нашли в Париже очень актуальную модель.
— Не расходуйте свой талант на высокомерие, дон Мигель, найдите ему другое применение.
— Ну а вы попользуйтесь своим, хоть иногда.
— Вам не нравится то, что я пишу?
— На мой вкус, слишком много описаний.
— Роман — это одно большое описание.
— Мои романы — нет. Мне важна суть.
— И в чем же суть, дон Мигель?
И тут дон Мигель нахмурился, замялся, что с ним бывало крайне редко, попрощался и ушел. Спор выиграла женщина со вставными зубами. Роман прадеда с доньей Эмилией продолжался. Я, втайне от Убальды, продолжал развратничать по-библейски с козой Пенелопой, которая была красивой и верной. Дон Жером почти не появлялся в эти дни перед дуэлью. Мария Эухения советовалась, как и все, с тетушкой Альгадефиной, лежавшей в своей чахотке под магнолией с желтым томиком Монтеня.
— Ты не виновата, Мария Эухения. Дон Жером стреляется не только из-за тебя, он стреляется потому, что он в опасности, потому, что он романтик, потому, что он думает о Франции, и еще потому, что он испанист и ему представляется, что дуэль — это очень по-испански, хотя у нас ее уже давно не существует, еще со времен Кальдерона.
— Я не могу смириться с тем, что его убьют из-за Кальдерона.
— А если он убьет немца, одним шпионом станет меньше.
— В посольстве заговор против него.
Тетушка Альгадефина покашляла немного, открыла и закрыла французскую книгу, помолчала, и в полной тишине стало слышно, как блеет коза Пенелопа, мяукает кошка Электра, ревет осел, ссорится на кухне прислуга, поет, вытирая пыль, Магдалена, бормочут молитву дедушка Кайо и бабушка Элоиса, дон Мартин разговаривает со своей лошадью, и кузина Маэна о чем-то щебечет с другими птичками из нашей стайки.
