— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача, так надо не упустить случая… Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
— Что-о?..
— Сговорились, говорю. Своя у нас канпания: значит, зять Тарас Матвеич, я, Кишкин…
— Вот так канпания! — охнул Родион Потапыч. — Всех вас, дураков, на одно лыко связать да в воду… Ха-ха!..
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно, как еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
— Так канпания? А? — спрашивал Родион Потапыч, делая передышку. — Кедровская дача на волю выйдет? Богачами захотели сделаться… а?..
— Уж это кому какие бог счастки пошлет…
— Хорошо, я тебе покажу Кедровскую дачу. Ступай, оболокайся…
Когда Яша с привычной покорностью вышел, из-за печи показалось испуганное лицо Устиньи Марковны.
— Как же насчет Фени-то?.. — шептала она побелевшими от страха губами. — Слезьми, слышь, изошла…
Старик посмотрел на жену, повернулся к образу и, подняв руку, проговорил:
— Будь она от меня проклята…
Устинья Марковна так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.
— Родион Потапыч, опомнись!.. Родной…
Но он уже спускался по лесенке, а за ним покорно шел Яша.
VI
Родион Потапыч вышел на улицу и повернул вправо, к церкви. Яша покорно следовал за ним на приличном расстоянии. От церкви старик спустился под горку на плотину, под которой горбился деревянный корпус толчеи и промывальни. Сейчас за плотиной направо стоял ярко освещенный господский дом, к которому Родион Потапыч и повернул. Было уже поздно, часов девять вечера, но дело было неотложное, и старик смело вошел в настежь открытые ворота на широкий господский двор.
— Степан Романыч дома? — сурово спросил он стоявшего на крыльце лакея Ганьку.
— У них гости… — с лакейской дерзостью ответил Ганька и даже заслонил дверь своей лакейской особой. — К нам нельзя-с…
— Дурак! — обругал старик, отталкивая Ганьку. — А ты, Яшка, подождешь меня здесь!..
Господский дом на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим человеком.
В большой передней всех гостей встречали охотничьи собаки, и Родион Потапыч каждый раз морщился, потому что питал какое-то органическое отвращение к псу вообще. На его счастье вышла смазливая горничная в кокетливом белом переднике и отогнала обнюхивавших гостя собак.
— У них гости… — шепотом заявила она, как и Ганька. — Анжинер Оников да лесничий Штамм…
Доносившийся из кабинета молодой хохот не говорил о серьезных занятиях, и Зыков велел доложить о себе.
— Сурьезное дело есть… Так и скажи, — наказывал он с обычной внушительностью. — Не задержу…
Горничная посмотрела на позднего гостя еще раз и, приподняв плечи, вошла в кабинет. Скоро послышались легкие и быстрые шаги самого хозяина. Это был высокий, бодрый и очень красивый старик, ходивший танцующим шагом, как ходят щеголи-поляки. Волнистые волосы снежной белизны были откинуты назад, а великолепная седая борода, закрывавшая всю грудь, эффектно выделялась на черном бархатном жакете. Карачунский был отчаянный франт, настоящий идол замужних женщин и необыкновенно веселый человек. Он всегда улыбался, всегда шутил и шутя прожил всю жизнь. Таких счастливцев остается немного.
— Ну что, дедушка? — весело проговорил Карачунский, хлопая Зыкова по плечу. — Шахту, видно, опустил?..
— С нами крестная сила! — охнул Родион Потапыч и даже перекрестился. — Уж только и скажешь словечко, Степан Романыч…
— Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит, и вода близко… Помнишь, как Шишкаревскую шахту опустили? Ну, и с этой то же будет…
— Может, и будет, да говорить-то об этом не след, Степан Романыч, — нравоучительно заметил старик. — Не таковское это дело…
— А что?
— Да так… Не любит она, шахта, когда здря про нее начнут говорить. Уж я замечал… Вот когда приезжают посмотреть работы, да особливо который гость похвалит — нет того хуже.
— Сглазить шахту можно?.. — засмеялся Карачунский. — Ну, бог с ней…
Зыков переминался с ноги на ногу, косясь на стоявшую в зале горничную. Карачунский сделал ей знак уйти.
— Что, разве чай будем пить, дедушка? — весело проговорил он. — Что мы будем в передней-то стоять… Проходи.
— Ох, не до чаю мне, Степан Романыч…
Оглядевшись еще раз, старик проговорил упавшим голосом, в котором слышались слезы:
— К твоей милости пришел, Степан Романыч… Не откажи, будь отцом родным! На тебя вся надежа…
С последними словами он повалился в ноги. Неожиданность этого маневра заставила растеряться даже Карачунского.
— Дедушка, что ты… Дедушка, нехорошо!.. — бормотал он, стараясь поднять Родиона Потапыча на ноги. — Разве можно так?..
— Парня я к тебе привел, Степан Романыч… Совсем от рук отбился малый: сладу не стало. Так я тово… Будь отцом родным…
— Какого парня, дедушка?
— Да Яшку моего беспутного…
— Ах, да… Ну, так что же я могу сделать?
— Окажи божецкую милость, Степан Романыч, прикажи его, варнака, на конюшне отодрать… Он на дворе ждет.
Карачунский даже отступил, стараясь припомнить, нет ли у Зыкова другого сына.
— Да ведь он уже седой, твой-то парень? Ему уж под шестьдесят?
— Вот то-то и горе, что седой, а дурит… Надо из него вышибить эту самую дурь. Прикажи отправить его на конюшню…
Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался. Что же это такое? «Парнишке» шестьдесят лет, и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек в форменной тужурке, и тощий носатый лесничий Штамм.
— Вот не угодно ли? — обратился к ним Карачунский, делая отчаянное усилие, чтобы не расхохотаться снова. — Парнишку хочет сечь, а парнишке шестьдесят лет… Нет, дедушка, это не годится. А позови его сюда, может быть, я вас помирю как-нибудь.
— Нет, уж это ты оставь, Степан Романыч: не стоит он, поганец, чтобы в чистые комнаты его пущали. Одна гадость. Так нельзя, Степан Романыч?
— Я не имею права, да и никто другой тоже.
— Ну, все равно, я его в волости отдеру. Мочи не стало с ним, совсем от рук отбился.
Гости Карачунского из уважения к знаменитому «приисковому дедушке» только переглядывались, а хохотать не смели, хотя у Оникова уже морщился нос и вздрагивала верхняя губа, покрытая белобрысыми усами.
— Вот что, дедушка, снимай шубу да пойдем чай пить, — заговорил Карачунский. — Мне тоже необходимо с тобой поговорить.
Пить чай в господском доме для Родиона Потапыча составляло всегда настоящую муку, но отказаться он не смел и покорно снял шубу.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и весь вытянулся.
— Расскажи сначала, дедушка, что у тебя с сыном вышло, — заговорил Карачунский, стараясь смягчить давешний неуместный хохот. — Чем он тебя обидел?
— А за его качества… — сурово ответил Родион Потапыч, хмуря седые брови. — Вот за это за самое.
Налив чай на блюдечко, старик не торопясь рассказал про все подвиги Яши, как он приехал пьяный с Мыльниковым, как начал «зубить» и требовать выдела.
— А главная причина — донял он меня Кедровской дачей, — закончил Родион Потапыч свою повесть. — В старатели хочет идти с зятишкой да с Кишкиным.
— Кишкин? Это тот самый, который дело затевает?
— Вот я и хотел рассказать все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку и все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста, и ничего ему не сказал. Увертлив пес.
