И вот, пожалуйста — “Договор о совместной защите стратегически важных объектов”: Международные силы, сформированные ООН, взяли под контроль не только все атомные станции, что еще ладно, пускай, не только нефтепромыслы и важнейшие газопроводы, но и все пункты базирования боевых российских ракет. Командование ими теперь осуществляется лишь в режиме “двойного ключа”. И вот, пожалуйста — “Договор о совместном обеспечении безопасности гражданского населения”: патрули Международных сил пошли по улицам российских “стратегических городов”. Местная администрация ныне обязана согласовывать с ними каждый свой шаг. Ну и, разумеется, как венец всего, как облатка, смягчающая фармацевтическую горечь лекарства, — утешительный “Договор о территориальном суверенитете России”: Международное сообщество в лице того же ООН гарантировало ей полную и всеобъемлющую правомочность в пределах нынешних официально утвержденных границ. Никаких изменений государственной целостности России не будет. Политическая юрисдикция над всеми ее территориями будет сохранена. Именно поэтому, кстати, ни одно государство мира не признало пока ни Сибирскую Федерацию, ни ДВР, ни Уральскую Республику, ни тем более Южную Республику — Славию, ни Республику Саха, ни Чукотку, ни Калмыкию, ни Татарстан… Правда, как считает Макар Панафидин, это только пока: через какое — то время, несомненно, произойдет следующая итерация.
И, между прочим, отец как-то по телефону сказал, что точно так же было при распаде СССР. Когда после августовского путча 1991 года объявили о своей независимости Россия, Украина, Белоруссия, Казахстан, то никому и в голову не пришло, что это всерьез, что все пятнадцать советских республик действительно станут независимыми государствами, что они в самом деле утвердят между собою частоколы границ и что начнутся между ними конфликты — вплоть до жестоких войн. Отец говорил, что если бы можно было это предвидеть, если бы было понятно, к чему Беловежские соглашения приведут, то еще неизвестно как бы все повернулось, ведь, кроме горстки националистов, распада СССР тогда не хотел никто.
В том-то и дело, что будущее предвидеть нельзя.
Будущее — это туман.
Оно всегда не такое, как мы его себе представляем…
Пока есть время, я решаю проверить почту. И правильно делаю, поскольку вываливаются на экран сотового телефона сразу четыре письма. Во-первых, это извещение от Инголлы. Инголла на всякий случай напоминает, что доктор Моммзен примет меня сегодня в одиннадцать тридцать утра. Ну, это, по-моему, совершенно напрасно. Инголла хоть и работает в России уже целый год, но все никак не может привыкнуть, что россияне в деловом отношении ничем не отличаются от обычных людей. Ей почему-то кажется, что ни один русский никогда никуда вовремя не придет и с первого раза никакой договоренности не запомнит. Не знаю уж, кто ее так напугал, но убежденность полная, ее не поколебать.
Во-вторых, это приглашение от Панафидина. Катенька, которая заведует у него информацией, сообщает, что сегодня ровно в двенадцать часов на площади перед ТЮЗом, это, кстати сказать, отсюда недалеко, состоится митинг, организованный общественным движением “Независимый Петербург”. “Приглашаются все, кто хочет жить не так, как живет, все, кто не согласен с тем, что происходит в стране”. Кавычки закрываются, конец цитаты. Причем Катенька тут же честно предупреждает, что поскольку митинг, как это принято у “НП”, является мероприятием несанкционированным, то весьма вероятны инциденты с милицией.
Ну, это уж, извините, нет. Разрешен митинг или запрещен, мне, знаете ли, все равно. Ни на какие митинги я, разумеется, не хожу. Так же как не хожу на рок-сессии, дискотеки, пивные фестивали и прочие незатейливые развлечения. Катенька романтик, ей еще семнадцати нет. А мне эти топтания народных масс ни к чему.
Далее следует громадное письмо от родителей. Снабжено оно множеством фотографий, которые на экранчике телефона, естественно, не разглядеть. Все же можно понять, что вот это отец и он держит в руках здоровенный, килограммов на шесть, белокожий, чуть изогнутый кабачок. А вот это, разумеется, мама, которая с гордостью демонстрирует белый гриб аналогичных размеров. И само письмо выдержано в том же духе. Все у них чудесно, великолепно, все колосится, плодоносит, цветет. Воздух здесь состоит из чистого кислорода, а в молоке витаминов столько, что они хрустят на зубах. Главное, что — никакой радиации. Письмо должно убедить меня в преимуществах простой деревенской жизни. И работа для меня там найдется. Если уж я не хочу учительствовать, хотя ничего плохого в этой профессии нет, то можно устроиться преподавателем в институт. Отец в городе уже узнавал. Петербургского историка, тем более кандидата наук, с руками возьмут… Ну, что тут скажешь… Радиофобия, как считают врачи, — это неизлечимый заскок. Когда “кавказские террористы”, ни подлинные имена которых, ни даже национальность установить так и не удалось, неожиданно захватили один из машинных залов ЛАЭС и объявили, что если их требования выполнены не будут, то они обрушат на Петербург радиоактивный тайфун, отец с матерью были как раз у родственников на Урале. В панику, охватившую миллионы людей, они поэтому не попали, за событиями следили по телевизору, где краски, естественно, нагнетались до трагической черноты. В Петербург, как и многие тысячи горожан, возвращаться не захотели: купили домик в деревне, начали обустраивать огород. Они, как, впрочем, и большинство россиян, абсолютно убеждены, что радиоактивный тайфун по Петербургу все же прошел, у нас тут теперь буквально вот такие рентгены, а правительство и городская администрация просто скрывают от рядовых петербуржцев этот пугающий факт. Нет-нет, ни за что! У вас там хоть дозиметры продают?.. Главная их задача ныне заключается в том, чтобы открыть мне на правду глаза: заставить перебраться из зачумленного города к ним на Урал. Ну что ж, по крайней мере, в их жизни есть смысл.
И наконец, четвертое письмо приходит из института. Ираида Филоктименовна лично, подчеркиваю, лично и непосредственно напоминает мне, что послезавтра, в четверг, имеет быть третье в этом сезоне заседание кафедры. Мое присутствие там чрезвычайно желательно, тем более что оба предыдущих заседания я пропустил. Наверное, у меня были какие-нибудь уважительные причины. Ираида, как она пишет, выражает надежду, что в этот раз мне удастся найти для нее хотя бы пару минут. Есть ряд вопросов, которые необходимо решить.
Это письмо я с легким сердцем отправляю в небытие. Иными словами, просто стираю, не удостаивая ответа. Какая еще, к черту, кафедра? Какой институт? Все шатается, все трясется, все оползает, все рассыпается в пыль, а я, как дурак, буду сидеть два часа в душной аудитории и слушать отчет о количестве проведенных исследований и сдаче печатных работ. А также бесконечные ламентации на тему того, что “в наши трудные времена” у института опять нет средств. Ничего глупее, по-моему, придумать нельзя. Правда, еще Бонапарт на вопрос, что делать обыкновенному человеку в эпоху громадных исторических перемен, не колеблясь ответил: заниматься своими собственными делами. Так что в железном упорстве, с которым старуха Филоктименовна тащит кафедру, есть некий резон. Однако это не мой резон. Я не могу заниматься собственными делами, когда рушится мир. Наверное, в этом и заключается искомая “русскость”, которую безуспешно пытается определить доктор Моммзен. Страна, мир, вселенная для меня важней, чем я сам. А к тому же еще имеется Стана. И один этот факт способен затмить собой все вообще.
И тут, как нарочно, шофер переключается с новостей, и жизнерадостный голос Станы заполняет собой весь салон… Стана Раздолина, радиостанция “Мы”… Вот Гена с проспекта Энтузиастов интересуется, когда американцы наконец уйдут из нашей страны? Не любишь американцев, Гена? — Ненавижу я их, так бы и порубил… — Ну что ж, мне кажется, что подобные чувства испытывает сейчас множество россиян. В общем, это хороший вопрос. А вот давайте попробуем спросим у них самих. Вот как раз идет по Невскому военный патруль. Лейтенант, радиостанция “Мы”, прямой эфир!.. Наши слушатели интересуются: когда американские войска покинут Россию? — Страфствуйте! Мы не есть американски войска, мы есть финский окранитшенный континкент в состави части мирнотворческих сил. Мое мнение. Мы уходить токта, кокта русский народ сами поддершивать поряток ф стране. Мы сдес с миссия мира. Мы хотеть, чтопи ф Россия иметь нормальная шизнь… — Спасибо за пожелание!.. Стана Раздолина, радиостанция “Мы”, прямой эфир… Ну, вот видите, как все просто. Нам только надо наладить у себя нормальную “шизнь”. Кстати, к этому, по- моему, и идет… А теперь у нас на линии Слава с улицы Благодатной. Слава, ну как вы там, благодать ощущаете? — Ну, это самое… как его… типа того… — Слава, а почему такой грустный голос? Ах, вот в чем дело! Славу, оказывается, оставила любимая девушка. Конечно, тут загрустишь. Слава, мне интересно, а что она при этом сказала? — Ну, я не знаю… типа того, что я — полная скукота… — А ты скучный, Слава? Может быть, ты просто серьезный? — Гы… Не знаю… наверное… может, и так… — Какой у тебя, Слава, рост? — Сто девяносто один. — А на цыпочках? — Гы… на цыпочках я не мерился… — Блондин или брюнет? — Ну, типа того… — Что ж, давайте, ребята, попробуем Славе как-то помочь… Девушка, радиостанция “Мы”, прямой эфир! У нас тут вопрос: Славу с улицы Благодатной оставила его приятельница. Что вы можете ему посоветовать? — Найти другую. — А где? — Ну, выйти на Невский проспект, в чем проблема? — Простите, девушка, как вас зовут? — Людмила. — Мила, а может, вы сами со Славой об этом поговорите? Слава — хороший парень, шатен, рост сто девяносто один, серьезный, рассудительный человек… — Ну, я, конечно, могу… — Слава, диктуй телефон. Мила с Невского сейчас тебе позвонит…
