Драч и Васька, шедший сзади, пришли в лощинку за кирпичным сараем и, как будто что-то особенное было на этом самом обыкновенном месте, остановились, и драч, передав Ваське повод, снял кафтан, засучил рукава, достал из голенища нож и брусок, стал точить [о] брусок. Мерин потянулся к поводу, хотел от скуки пожевать его, но далеко было, он вздохнул и закрыл глаза. Губа его повисла, открылись съеденные желтые зубы, и он стал задремывать под звуки точения ножа. Только подрагивала его больная с наплывом отставленная нога. Вдруг он почувствовал, что его взяли под салазки и поднимают кверху голову. Он открыл глаза. Две собаки были перед ним. Одна нюхала по направлению к драчу, другая сидела глядя на мерина, как будто ожидая чего-то именно от него. Мерин взглянул на них и стал тереть скулою о руку, которая держала его.
«Лечить, верно, хотят, – подумал он. – Пускай!»
И точно, он почувствовал, что что-то сделали с его горлом. Ему стало больно, он вздрогнул, ботнул ногой, но удержался и стал ждать, чтò будет дальше. Дальше сделалось то, что что-то жидкое полилось большой струей ему на шею и грудь. Он вздохнул во все бока. И ему стало легче гораздо. Облегчилась вся тяжесть его жизни. Он закрыл глаза и стал склонять голову – никто не держал ее. Потом стала склоняться шея, потом ноги задрожали, зашаталось всё тело. Он не столько испугался, сколько удивился. Всё так ново стало. Он удивился, рванулся вперед, вверх. Но вместо этого ноги, сдвинувшись с места, заплелись, он стал валиться на бок и, желая переступить, завалился вперед и на левый бок. Драч подождал, пока прекратились судороги, отогнал собак, подвинувшихся ближе, и потом, взяв за ногу и отворотив мерина на спину и велев Ваське держать за ногу, начал свежевать.
– Тоже лошадь была, – сказал Васька.
– Кабы посытее, хороша бы кожа была, – сказал драч.
–
Табун проходил вечером горой, и тем, которые шли с левого края, видно было что-то красное внизу, около чего возились хлопотливо собаки и перелетали воронья и коршуны. Одна собака, упершись лапами в стерву, мотая головой, отрывала с треском то, чтò зацепила. Бурая кобылка остановилась, вытянула голову и шею и долго втягивала в себя воздух. Насилу могли отогнать ее.
–
На заре в овраге старого леса, в заросшем низу на полянке, радостно выли головастые волченята. Их было пять: четыре почти равные, а один маленький с головой больше туловища. Худая линявшая волчица, волоча полное брюхо с отвисшими сосками по земле, вышла из кустов и села против волченят. – Волченята полукругом стали против нее. Она подошла к самому маленькому и, опустив полено и перегнув морду книзу, сделала несколько судорожных движений и, открыв зубастый зев, натужилась и выхаркнула большой кусок конины. Волченята побольше сунулись к ней, но она угрожающе двинулась к ним и предоставила всё маленькому. Маленький, как бы гневаясь, рыча ухватил конину под себя и стал жрать. Так же выхаркнула волчица другому, и третьему, и всем пятерым и тогда легла против них, отдыхая.
Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два маслака, остальное всё было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти маслаки и череп и пустил их в дело.
–
Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже 20 лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но всё-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на 4-х углах, потом положить этот новый гроб в другой свинцовый и свезти его в Moскву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать всё землею.
–
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ
ВАРИАНТЫ К «ХОЛСТОМЕРУ».
*№ 1.
<съ уходящаго Васьки, пошелъ къ дому. Проходя мимо господскаго манежа, онъ4 остановился, долго смотрѣлъ на вычурный уже состарѣвшійся расписной фронтонъ, который онъ видѣлъ уже болѣе 30 лѣтъ, потомъ снялъ шляпу, почесалъ голову, опять надѣлъ шляпу, покачалъ головой и усы и борода раздвинулись отъ недоумѣвающей не то укоризненной, не то насмѣшливой улыбки. Чудно! и онъ еще засмѣялся и еще покачалъ головой, при чемъ шляпа попала на мѣсто.
Между тѣмъ> все выше и выше поднималось небо.
*№ 2.
<На варкѣ же, какъ только спустили его съ оброти, онъ прошелъ подальше отъ толпы молодежи по за столбами въ свой привычный уголъ и отставивъ ногу опустилъ голову.
– Что, взялъ, старая дрянь, сволочь, – заговорили кобылки. – Тоже кусаться, мужикъ сиволапый, Богъ знаетъ откуда взятъ, родился отъ мужички изъ сохи и гдѣ нибудь на задворкѣ и меня, Сметанкину правнучку смѣетъ… Скотина! – Меринъ не отвѣчалъ и только переставилъ ногу. – И мать то его свинья какая нибудь была, а не лошадь и отецъ не одинъ можетъ быть.....
– Нѣтъ! это слишкомъ, – вдругъ вскричалъ пѣгой. – Я не хотѣлъ говорить, но ежели ужъ вы семейство мое хотите позорить, я долженъ говорить, я не могу молчать…
Кобылки засмѣялись было.
– Смотри, смотри, какъ расходился.
– Молчать!! – крикнулъ пѣгой, величественно вскинувъ голову и отдѣливъ хвостъ. – Съ кѣмъ вы говорите, дрянь. Вы сволочь! Кто я, вы хотите знать?
– Да.
– Такъ знайте же.
Кобылки притихли. Что-то было повелительное и величавое въ звукахъ и движеньяхъ старика.
– Кто тотъ, на комъ возятъ воду и загоняютъ васъ, кто тотъ, у кого нѣтъ цѣлаго мѣста на спинѣ, уши прорваны, копыты обиты, ноги поломаны, кто тотъ, у кого нѣтъ ни друга, ни защитника, ни между вами, ни между [людьми], кто тотъ, чья участь хуже участи собаки, кто посмѣшище и чучела для всякой дѣвчонки? Кто я? – Да я былъ лошадь, я былъ силенъ, былъ счастливъ и любимъ.
– Да кто же ты? что такъ кричишь, шута изъ себя дѣлаешь? – проговорила приподнимая голову старая жеребая кобыла, улегшаяся на соломѣ.
– Шута? Да. – Все больше и больше разгорячаясь прокричалъ меринъ. – Кто я? – Онъ долго помолчалъ и на варкѣ все затихло. – Я Хлостомѣръ, – проговорилъ онъ внятнымъ и Мочаловскимъ шопотомъ.
<Aa! Аа! О! – послышалось со всѣхъ сторонъ и> Со всѣхъ сторонъ зашевелилось по соломѣ и головы столпились подъ навѣсомъ около стараго мерина.
– Да, я Хлостомѣръ, друзья мои! – повторилъ меринъ тронутый и смягченный5 выраженьемъ удивленія и раскаянья, отразившагося на всемъ табунѣ и всѣмъ сообщившагося. – Да, я знаменитый пѣгой, сынъ Добраго 1-го и Телки, – сказалъ [онъ], – я любимецъ Его, я тотъ, котораго отъыскиваютъ и не находятъ охотники. – Хотя и было въ тонѣ и словахъ мерина такая сила убѣжденія, что невольно толпа съ перваго мгновенія повѣрила ему, но во вторую за тѣмъ минуту явилась тѣнь сомнѣнія и многія оглянулись на старую, съ обсыпанной гречкой головой, старую Вязопуршу, дочь Добраго 2-го, <слѣдовательно кузину Хлостомѣра>, которая медленно волоча ноги, услыхавъ общее движенье <и слова6 Хлостомѣра>, подходила къ нему.
– Ты Хлостомѣръ, – проговорила она дрожащимъ голосомъ. – Боже! И какъ я любила тебя и какъ ты хорошъ былъ. Да это онъ. Но ужасно!
– И ты какъ перемѣнилась, – сказалъ Х[лостомѣръ], – я не хотѣлъ открываться, зачѣмъ будить сладкія, невозвратимыя воспоминанія. Я любилъ тебя. – Они ближе подошли другъ къ другу и перегнувъ шеи другъ за друга долго чесали холки и въ глазахъ у нихъ были слезы.7 Остальные молчали. Когда прошла первая радость и испугъ свиданья, Вязопурша подняла голову и спросила, какъ спрашиваютъ кобылы, чтобы онъ разсказалъ ей все, что дѣлалъ съ тѣхъ поръ, какъ они не видѣлись.
– Цѣлая жизнь не разсказывается въ двухъ словахъ, – грустно улыбаясь отвѣчалъ Хлостомѣръ, – но мнѣ спать не хочется и я разскажу тебѣ въ общихъ чертахъ.....
– Нѣтъ, все, все разскажи, – отвѣчала она.
– Все, все разскажите, – подхватили молодые голоса.
Хлостомѣръ помоталъ головой какъ будто припоминая, подвинулся къ навѣсу такъ, чтобы всѣмъ были слышны его слова, и началъ. Молодежь молча и тихо толпилась около него, кладя другъ другу шеи на спины. Вязопурша, самая старая изъ кобылъ, еще изъ Хрѣнового, подошла, положила голову на шею мерина, почесала его, тяжело вздохнувъ легла подлѣ на свѣжую солому. Было темно. Мѣсячный свѣтъ только виднѣлся изъ-за навѣса, самаго мѣсяца не видно было, роса была опять свѣжая и ложилась на солому двора и серебрила воздухъ. Подъ навѣсомъ тѣни были черны. За дворомъ постукивалъ караульщикъ и лаяли собаки. Изрѣдко шевелились ноги по соломѣ и стучали копыты о стѣны. Все было тихо и меринъ разсказывалъ.
