Разумеется, и Наташино предложение насчет студии, и моя отповедь на это предложение не улучшили между нами отношений. Более того, с этого момента у меня вырос на любимую супругу большой и очень ядовитый зуб. Не секрет, что многие люди необычайно злопамятны. Ваш покорный слуга без сомнения относится к их числу. Поэтому когда у тоскливого квартиранта с доступом к телу одной из квартиросдатчиц появился шанс уехать в Америку и заиметь там со временем собственную квартиру, сомнений в необходимости воспользоваться этим шансом не возникало ни секунды. Когда тело заикнулось, что перебираться в Америку не намерено, что оно не хочет расставаться с матушкой, с любимой библиотекой, с подругами и одноклассницами, с Москвой, с мифической научной работой (на моей памяти моя бывшая супруга не сделала ни одной публикации), то ему был предъявлен ультиматум. В ультиматуме телу было прямо сказано, что в случае отказа следовать за супругом, оно будет безжалостно брошено на бывшем месте проживания, как отслужившая свой срок надувная кукла по удовлетворению мужских потребностей.
Телу было также заявлено, что если оно не желает быть брошенным, оно должно начать читать историю и географию США, усердно учить английский язык, читать американские книги, достать и смотреть американские фильмы, слушать и говорить вслух американские кассеты с устной речью — короче, осваивать американскую культуру еще в Москве. Чтобы по приезде понимать как можно больше, и чтобы не было мучительно больно в первые дни пребывания — от языковой немоты, глухоты и непонимания обстановки.
Весь год тело не чесалось насчёт английского языка, зато стало активно изучать немецкий — по книжкам. Потому что подвернулась научно-прикладная работа, связанная с библиографическим описанием какого-то немецкого автора. Америка игнорировалась полностью. Когда я заводил разговор о близости и неизбежности отъезда, Наталья отвечала мне громкими рыданиями и умоляла не говорить с ней на эту тему. Я почти смирился с тем, что жену, к которой я привык как к собственной части тела, придётся оставить в Москве и со страхом готовился к близкой и неизбежной ампутации. Я очень привязался к Наталье, и мне было жутко от неё отрываться насегда, но из страха потерять жену и страха подступающей духовной смерти последний был всё же сильнее.
В разговорах с женой я по-прежнему был внешне очень твёрд и беспощаден, но внутри у меня всё сжималось от боли и страха. Один мой знакомый звукоинженер-хиппи когда-то давно работал у Цоя и говорил, что Цой был "фанерованный заяц". В переводе с языка хиппи это выражение означало человека, очень смелого снаружи и весьма трусливого внутри. Вот и ко мне это выражение подходило как нельзя лучше. В последний момент, по непонятной женской логике, супруга всё-таки согласилась со мной поехать. Правда, всего на полтора месяца, а потом назад к маме, чтобы помочь ей пережить суровую российскую зиму. Что из этого получилось, я уже рассказал.
Теперь, по прошествии времени, я хорошо понимаю, почему между мной и Наташей так и не сложилось сердечного взаимопонимания. Дело в том, что во времена моей молодости, работая по музыкальной части, я хлебнул достаточно много известности и успеха, в местных, конечно, масштабах. Работал на танцверандах, в ресторанах, организатором ВИА на крупных предприятиях. Уже перешагнув за тридцать и работая научным сотрудником в крупном НИИ, я был самой яркой музыкальной звёздой в местной, не самой плохой самодеятельности, курируемой непосредственно из горкома КПСС. Слушать мои песни всегда набивался полный зал народа. Женщины из многих лабораторий рвались ко мне за кулисы на репетицию, а я постоянно делал тайну из своего репертуара и объявлял свои песни сам, непосредственно уже на сцене. Мне поклонялись. Я благосклонно выбирал. По всему огромному НИИ носились сплетни о том, с кем я порвал отношения на прошлой неделе, и кто теперь моя очередная фаворитка. Я привык купаться в лучах славы и обожания, пусть даже в местном масштабе. Привыкнуть к этому очень легко, а вот отвыкнуть — почти невозможно.
Но вот я переехал в Москву, оставив свою скромную славу в Рязани, и пришли роковые дни, когда я на своей шкуре испытал всю правду слов пророческой песни Андрея Макаревича:
Другое время — другие дела.Всё, что горело, догорело дотла.Всё, что летало, камнем тянет на дно,И никому нет дела, кем он был давным-давно!
Моя столичная супруга никогда не смотрела на меня с обожанием, как смотрели до неё многие женщины, порой ждавшие своей очереди на мою благосклонность не один месяц, а я уже напрочь отвык от других взглядов. Увы, для моей обретённой в столице жены я был всего лишь отвратительно одетым и неотёсанным провинциалом-оборванцем, которому сделали милость, приютив у себя дома и предоставив заветную московскую прописку. Мне не повезло. У моей столичной жены не было никакого слуха, и поэтому она ни минуты не помышляла о том, чтобы восторгаться своим супругом, его талантами и прочей гениальностью. Ей и в голову не приходило взять все таланты мужа на учёт, записывать и декламировать тексты его песен, раскачиваясь в такт и пританцовывая, как это делают иные жёны-поклонницы талантов своих мужей… Или освоить азы звукооператорской работы и помогать мужу записывать старые и новые песни в той самой злополучной, так и не состоявшейся студии. Ей вообще было не интересно жить интересами своего супруга. Но к сожалению, и свои собственные интересы у Наташи были вялые и не отчётливые. Она окончила художественную школу, но к кисти и краскам не прикасалась. Она окончила институт иностранных языков, но культурой англоговорящих стран не интересовалась и по-английски тоже так и не заговорила. Поэтому удовлетворённости жизнью у неё не было, ощущения состоявшейся собственной жизни тоже не было, а из жизни супруга её интересовали лишь каждодневные сплетни с работы. От такой некачественной совместной жизни мы оба испытывали одиночество, скучали, чахли и хирели день за днём.
Иногда, придя домой с работы, я вместо текущих сплетен пытался рассуждать об общих вещах — о положении в стране, политике, чрезвычайном падении общественной морали, всеобщем идиотизме и прочих абстрактных вещах, в свойственной мне критической манере, но ничего хорошего не выходило. Никогда не отсутствовавшая при моих разговорах с женой тёща безапелляционно заявляла толстым и убедительным, подчёркнуто материнским голосом: "Нехороший ты человек, Саша! Злой, неблагодарный и обожаешь всякую напраслину возводить на людей. Был бы ты хорошим и добрым ко всем людям — и они были бы к тебе хороши. Вот посмотри на меня. Я никого не обижаю — и меня никто не трогает". Супруга вторила своей матери: "Саня, ты вот большевиков ругаешь, а посмотреть на тебя — так ты тоже самый настоящий большевик! Ты всё в мире хочешь перевернуть и перекроить так как тебе надо, любой ценой, и считаешь, что только ты один прав, а остальные ни черта не смыслят. И агрессия из тебя так и прёт! Посмотри на себя — ты же похож на крысу, которую загнали в угол шваброй, и она приготовилась броситься в лицо, чтобы дорого продать свою жизнь!"
Получив очередную парочку душевных пощёчин вместо поглаживаний, необходимых в качестве психотерапии, я всё более замыкался в себе. Я в то время работал в банке программистом, и в этот банк постоянно приходили бандиты как к себе домой. Никто из нас, служащих банка, не знал, что им надо, и с какими намерениями они пришли. То ли решать рабочие вопросы, то ли сделать окончательный расчёт, швырнув в подвал, где мы сидели, парочку гранат и расстреляв уцелевших из автоматов. Придя домой, я уже не хотел рассказывать, что опять наведывались бандиты, что по моему мнению, бандитам в банке не место, что бандитам вообще нигде не место, за исключением тюрьмы, в которой они должны сидеть безвылазно. Я не рассказывал многого, чтобы не выслушивать в очередной раз, какой я нехороший и придирчивый человек, никогда ничем не довольный — ни работой в банке с прекрасной зарплатой, ни замечательной квартирой, куда я явился жить на всё готовое, ни замечательной женой, которую я не ценю. Я закрывался в ненавистной мне комнате и с головой уходил в интернетовский чат. Чатился с американцами. Мне хотелось сбежать в Америку, и как можно скорее.
Я еще не понимал мозгами, как понимаю теперь, но чувствами понимал на сто процентов, что в обстановке, в которой я жил, мне лучше не будет, а будет только хуже. Я чувствовал себя как несчастный кактус, которого из любимца семейства в одночасье превратили в изгоя — швырнули с подоконника в чулан и отказали от полива. Я увядал и засыхал день за днём, и знал, что единственное, что может меня спасти — это полная пересадка и перемена почвы. Я должен быть поменять эту почву во что бы то ни стало. Я должен был расправить листья, расцвести ослепительным цветом и озарять своим астральным сияньем всё вокруг себя. По-другому я жить ни тогда не умел, ни сейчас не научился. Пусть это сияние будет самым призрачным, но я и мои близкие должны его чувствовать и любить. Не меня, а вот это самое… сияние… Не знаю, как точнее объяснить. Моя жена должна уметь уходить со мной в астрал и светиться в этом сиянии, расцветать от этого сияния и быть тем счастлива.
