Прошло много времени, прежде чем им с Катриной удалось вернуть утраченную близость, — вероятно, больше, чем ему помнилось теперь. Но в конце концов Дэвид обнаружил, что, когда он переставал изводить себя мыслями о Лизе и о том, чем она может заниматься, к нему возвращалась способность искренне радоваться, что любимая дочь вернулась в его жизнь. В конечном итоге это было самым важным. Ведь каких бы дров ни наломали родители, хуже всего, когда за их ошибки расплачиваются дети. Взрослые, из раза в раз напоминал себе Дэвид, как-нибудь залечат раны, которые нанесли друг другу, но у невинного ребенка нет защиты от суровых реалий жизни. Родители должны окружать свое чадо любовью до тех пор, пока оно не окрепнет и ему не придет пора выпорхнуть из гнезда.
Дэвид не покривил бы душой, если бы сказал, что ни он, ни Катрина никогда не мечтали заработать столько денег, сколько им в итоге удалось. Буквально все, за что они брались, превращалось в золото: будь то реконструкция старых жилищ и последующая их продажа или постройка совершенно новых квартирных блоков и сдача их в аренду по доступным ценам. На четвертом году своего официального партнерства, когда Розалинд исполнилось двенадцать, а их браку тринадцать, они переехали из трехэтажного дома в Хотуэллсе в восхитительный георгианский особняк с видом на озера долины Чу-Вэлли. Катрина, которая благодаря своим способностям к оформлению интерьера уже стала местной знаменитостью, взялась за старое величественное здание и сделала из него то, что впоследствии называли не иначе как шедевром. Каждой комнате и нише, каждому лестничному колодцу и площадке, каждому окну, чердаку, всем погребам и пристройкам с любовью и изяществом вернули изначальное великолепие. Этот дом был гордостью Катрины, и за годы, которые она прожила в нем, его интерьер и сад побывали на обложках нескольких глянцевых журналов — как национальных, так и международных.
Единственным, чего к тому времени не хватало в их жизни, был долгожданный второй ребенок. Хотя после примирения с Дэвидом Катрина несколько раз беременела, все заканчивалось выкидышем, который оставлял ее настолько опустошенной как морально, так и физически, что в конечном итоге Дэвид решил не испытывать судьбу и радоваться единственной, но красивой и здоровой дочери, которая у них уже была. Именно тогда Катрина перестала наконец цепляться за идею о втором ребенке как за способ удержать рядом с собой мужа и позволила врачам провести удаление матки, на котором те настаивали.
Идея пойти в политику возникла у Дэвида однажды вечером, когда они с Катриной давали один из легендарных теперь званых ужинов. Среди гостей было несколько местных чиновников, в том числе депутат от их округа Джек Филдинг — сумасброд и старый друг, который планировал уходить в отставку. Лишь много позже Дэвид узнал, что Катрина умышленно собрала их и попросила уговорить его выставить свою кандидатуру на выборах. Как это было на нее похоже: стоять в стороне, пока другие пожинали щедрые плоды ее идей.
Он принял участие в следующих выборах и победил с приличным отрывом. По прошествии относительно короткого срока его назначили личным парламентским секретарем министра спорта. Год спустя он был уже заместителем министра охраны окружающей среды, продовольствия и развития сельских районов; потом недолго поработал в Министерстве труда и пенсионного обеспечения и пошел на повышение, став одним из младших министров Форин-офиса[7]. Поскольку каждая ступень карьеры Дэвида была тесно связана с Катриной, это назначение стало для нее таким же праздником, как и для него самого. Они рука об руку шагали к вершине, и, учитывая, что Колина Ларча, государственного секретаря их министерства, прочили в следующие лидеры, цель ясно виднелась на горизонте.
Потом на них обрушилось сокрушительное известие, что у Катрины рак молочной железы четвертой степени.
Она боролась с болезнью и даже как будто преодолела ее, но не прошло и года, как ей снова пришлось вступить в борьбу, на этот раз с раком печени. Это было ужасно. Катрина боялась умирать, а Дэвиду невыносимо было думать, что он может ее лишиться. Именно тогда Катрина, ослабленная лечением и одурманенная обезболивающими препаратами, начала говорить о Лизе, имя которой не произносилось с тех самых пор, как Катрина вернулась в Бристоль.
Дэвид не мог понять, почему жена, не имея на то оснований, так упорствовала в своих подозрениях, что он либо виделся с Лизой в Лондоне, либо встречался с ней во время поездок за границу. В конце концов, во многом из-за этих ложных обвинений и чтобы лишний раз не расстраивать Катрину, Дэвид отказался от министерского поста и стал проводить с ней больше времени.
Хотя он никогда в этом не признавался (главным образом потому, что не видел смысла), с тех пор как он стал публичной персоной, Лиза сделалась частым гостем в его мыслях. Он ловил себя на том, что ему интересно, чем она сейчас занимается и где она может быть. Замужем ли она? Есть ли у нее дети? А может быть, она вообще уехала из Англии? Он робко надеялся, что если Лиза увидит его в новостях или прочитает о нем в газетах, то сможет связаться с ним, просто чтобы сказать «привет». Но она молчала.
Воспоминания о ней и мысли о том, как все могло бы сложиться, с особенной остротой преследовали Дэвида, когда он был вдали от дома. Поэтому, когда он в самом деле совершенно случайно увидел ее на посольской вечеринке в Париже, первой его мыслью было, что это сон.
То был незабываемый момент. Все вокруг поблекло, и даже его мысли затянулись дымкой. Единственной ясностью казалась Лиза. Она разговаривала с кем-то, но, должно быть, уже знала, что он здесь, потому что бросила взгляд в его сторону и повела бровью в знак приветствия, но нисколько не удивилась. Более того, все те же, совсем не изменившиеся, завораживающие зеленые глаза, цепкий взгляд которых он так хорошо помнил, как будто даже слегка подтрунивали над ним.
С этой секунды все попытки Дэвида сосредоточиться на собравшихся политиках и высокопоставленных чиновниках были обречены на провал. Сознание, что они с Лизой находятся в одной комнате и он не способен контролировать свою реакцию, обрушилось на него с силой, которую невозможно было предугадать. За дружелюбной улыбкой Дэвида роился хаос эмоций; за каждым его словом скрывались тысячи других, которые ему хотелось ей сказать. Его удивило и в то же время взволновало, какую тесную связь он ощущал с Лизой. Они как будто общались на каком-то невидимом и неслышимом уровне — словно призраки их юности уже сливались воедино, преодолев долгие годы разлуки.
Если Дэвид считал Лизу красавицей, когда ей было двадцать, то, увидев ее в тот вечер, такую спокойную, элегантную и в то же время, как это ни парадоксально, еще более чувственную в свои без малого сорок, он совершенно потерял голову. Он знал, что должен поговорить с ней, узнать, кто она теперь, почему пришла на эту вечеринку, как распоряжалась своей жизнью с тех пор, как они последний раз виделись. Могут ли они встретиться? Захочет ли она его видеть? Что, если встреча все-таки состоится?
