Рудольф не заметил, как вышел под хлещущий дождь. Он не чувствовал ничего, когда, подняв голову, с изумлением смотрел в ровное, без единого просвета, бледно-серое небо, перечеркнутое одинокой свинцовой полосой, застывшей посередине.
Дамы пили кофе в «фонарной» гостиной. Мужчины еще не просыпались. Чуткая Ангелика сразу увидела на лице вошедшей Эльзы какую-то тень. «Что? — спросили ее глаза. — Что случилось?» Эльза вошла с маленьким томиком, который протянула Ангелике. Это были «Сонеты» Шекспира. Гели нервно листала книжку, точно что-то искала в ней. Вдруг она вскинула голову, будто ее осенило. «Ты… из-за меня?» — спросили ее глаза, но не получили ответа.
Теперь их было четверо — в избранный круг попала и юная Ева Браун, которую Эльза, пожалев, забрала у Гоффмана и устроила так, чтобы девушка, не имевшая возможности даже переодеться с дороги, смогла прийти в себя и отдохнуть. Потом пригласила ее к завтраку.
Елена сперва ревниво изучала восемнадцатилетнюю глупую мордашку, по прихоти Эльзы появившуюся в их интимном кружке, точеную фигуру с высокой грудью и узкими бедрами. Но ревность быстро растаяла. От присутствия Евы ничего не менялось, как будто в гостиную внесли лишний стул.
Зашел поздороваться Геббельс и, увидев томик Шекспира, собрался что-то сказать, но Елена бросила на него такой зверский взгляд, что он только развел руками.
Давние любовники, неутомимые и нежные наедине, они при посторонних постоянно конфликтовали, часто из-за несносной манеры Йозефа (которого Елена называла Полем, от его первого имени Пауль) постоянно цитировать кого-либо из известных или малоизвестных авторов, а затем невинно вопрошать окружающих: «Откуда цитата?» Почему-то, несмотря на то что все изречения приходились к месту и помогали выявить суть дела, эта привычка Йозефа была всем неприятна и вносила хаос в умы. Собеседники, не желая прослыть невеждами, начинали судорожно рыться в памяти, перетряхивать школьные познания, затем выдавались версии одна нелепей другой, и в конце концов Геббельс, устыдив всех, давал правильный ответ. Все сразу же заявляли, что именно это они и имели в виду. Но если мужчины всякий раз попадались на удочку, то фрау Елена просто зубами скрежетала, стоило Геббельсу собраться что-либо процитировать.
— Только посмей, Поль, сдуть при мне пыль с какого-нибудь мумифицированного Овидия, и я тебя укушу!
У Поля тоже имелись претензии к Хелен (он, конечно, догадался, как она развлекалась эти дни), и чтобы случайно не попасть под перекрестный огонь, Эльза и Гели отправились почитать в тепле библиотеки. В доме и в самом деле становилось прохладно, а в «фонарной» и вовсе свежо. Еву они позвали с собой. Девушка тотчас же удалилась в другой конец зала и принялась исследовать содержимое огромных шкафов. Наконец-то им удалось уединиться, и Гели, мерцая глазами из-под рассыпавшихся кудрей, напряглась в ожидании.
— Мы немного отложим наши планы, Гели. Мне придется вернуться в Мюнхен, — сказала Эльза. — Мне очень жаль.
— Это все? — Гели глядела не мигая, словно ждала чего-то еще.
— В каком смысле?
— Мне показалось, ты расстроена.
— Мне хотелось поехать с тобой.
— Только из-за этого?
— Ты так радовалась.
Гели, сияя, держала ее руку. Вдруг ее опять что-то встревожило.
— Ты говоришь мне правду?
— Конечно. Я, пожалуй, провожу Еву в ее комнату. По-моему, бедняжка совсем измучилась и ненавидит нас всех.
— Да, — согласилась Гели. — Она какая-то жалкая. Хоть и красивая.
Она проводила глазами стройную ассистентку Гоффмана, а потом, открыв «Сонеты», еще долго глядела поверх книги в одну точку.
«Мы станем депутатами рейхстага для того, чтобы изменить веймарские умонастроения! Мы придем как враги! Мы придем как волк, вламывающийся в овчарню!»
Таковы были лозунги избирательной кампании 1928 года, предложенные Геббельсом.
Гитлер нервничал:
— Эта кампания длится уже три недели! Впереди еще три. Мы стоим посредине пути. Но где, где настоящие лозунги? Я спрашиваю вас, где хотя бы одна стоящая фраза? Хотя бы слово! Я желаю услышать его, если здесь еще не разучились думать!
Берлинская склока вырвала шесть драгоценных дней, и хотя кампания уже катилась лавиною, он нутром чувствовал разброд и шатанья. Да еще проклятое горло, вечный внутренний враг, опять подвело. Какая-то журналистская мразь из скверной берлинской газетенки написала о фюрере: «Этот человек не существует, он лишь производит шум».
— Если так пойдет дальше, я и шума производить не смогу, — мрачно шутил Адольф по поводу своего голоса, все более напоминавшего шуршание автомобильных шин.
Итак, хорошего лозунга у кампании не будет — это становилось ясно. Три недели до финиша, а все выглядели будто выжатыми. Даже суточный отдых не восстановил силы. Сегодня приехали Эссер, Шварц и Лей, но что проку! Герман Эссер — великий говорун, но по части новых мыслей обычно помалкивает. Ксавье Шварц, партийный казначей, горазд только убытки подсчитывать. А Роберт Лей, гауляйтер Кельна, хоть и умница, но до общего сбора вечером двадцать третьего вообще не показывался фюреру на глаза, а когда явился, сразу навел того на подозрения. Лей был возбужден и заикался больше обычного — первый признак того, что он опять «перебрал». Ну, соратники! Ну, сукины дети! Вождь, однако, приберег критику на послевыборное время, а пока глазами постоянно цеплялся за Геринга, который, кажется, один оставался в форме и был, как всегда, достаточно продуктивен.
— Я полагаю, — говорил Геринг, — лозунг о волке можно оставить, задвинув его внутрь, поскольку вместо волка теперь придет стая.
— Да, да, Герман, я рассчитываю на пятьдесят мест.
— Я убежден, что мы получим в два раза больше… Тем не менее — никаких парламентских реверансов! Никакой пропаганды легальности! Наши молодые ораторы в последнее время сбавили пафос. Следует разослать директивы начальникам школ.
— Директива не метод, — возразил Гесс. — Наглядный пример может произвести тройной эффект, особенно на молодых.
— Согласен, — кивнул фюрер. — Выпускников ораторских школ нужно сориентировать примером. Пусть присутствуют на ключевых митингах во вторник и среду.
— Кому-то надо остаться в Берлине, — сказал Геббельс, — чтобы держать под контролем Штрассера.
— Что значит «кому-то»? А тебя там мало? — хмыкнул Лей.
— Меня там из двадцати дней не будет четырнадцать! К тому же к моей манере уже привыкли. В интересах дела там нужен иной стиль.
— Что значит «иной стиль»? — не унимался Роберт. — Когда ты вопишь: «Прочь, подонки! Бей их в толстые животы!», это всегда нравится.
Геббельс сердито покраснел.
— В Берлине мог бы остаться Альфред Розенберг. Его академический стиль — достаточный противовес, — сказал Рудольф.
— Ты не знаешь, Отто встречается с братом? — обратился Геббельс к Гессу. — У меня данных нет.
— Думаю, братья общаются.
— Мне этот альянс как кость в горле, — заметил Гитлер. — Но до каких пределов способно простираться лицемерие?! Публично отмежевываться от брата, объявлять себя борцом за чистоту партийных рядов, клясться мне в любви чуть не ежедневно, как будто я без этого не усну, а после мирно обниматься с братцем и обсуждать здоровье тетушки! Не понимаю!
— Иные люди разделяют себя как бы на две сущности и тем самым поддерживают внутренний баланс, — заметил Геринг.
— Вот это я и называю лицемерием!
— Опять Штрассер. Все время Штрассер, — проворчал Пуци. — Страшнее Отто зверя нет! А может, у кого-то другое что в горле застряло.
Гитлер сделал протестующее движение. Любого из присутствующих это остановило бы, но не Пуци.
— Среди нас, конечно, лицемеров нет, но есть чересчур принципиальные, — продолжал тот, прищурившись на Гесса. — Вместо того чтобы открыто заявить о недоверии кому-либо, они начинают проталкивать своих людей.
— Это едва ли в твоей компетенции, Эрнст, — сказал Геринг.
— У нас с тобой по десять лет партийного стажа, Герман, так что едва ли существуют вопросы, которые вне нашей компетенции.
— Если своя гвардия есть у партии, то она должна быть и у фюрера! — прямо заявил Лей.
— А это не лицемерие?
— Почему лицемерие?.. — Лей был сильно раздражен и с трудом сдержался, отчасти из-за присутствия фюрера, отчасти благодаря руке Гесса, которую тот мягко положил на его руку. — Вообще, речь теперь не о том!
— Нет, о том, Роберт! — не унимался Ганфштенгль. — Если уж тут заговорили о двух сущностях… Официальным заместителем фюрера по партии является Грегор Штрассер, но фактическим — Рудольф. Официально нас охраняют штурмовики Рема, но фактически… я все более ощущаю присутствие некоей мистической силы… — Он снова уставился на Гесса. — Может быть, ты объяснишь мне, кто дал Гиммлеру столько полномочий?
