Из «Записок» Николая I
В лето 1819 года находился я в свою очередь с командуемою мной тогда гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Перед выступлением из оного было в моей бригаде линейное учение, кончившееся малым маневром в присутствии императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После учения пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.
Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременная старшей дочерью Мариею); что он счастья сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтобы уметь ценить с молодости сие счастье; что последствия для обоих были те, что ни тот ни другой не имели детей, которых бы могли признать, и что сие чувство для него самое тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают, что в нашем веке государям кроме других качеств нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он его разумеет, и что потому он решился, ибо сие считает своим долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно говорил о том брату Константину Павловичу, который, быв с ним одних почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более что оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство.
Мы были поражены как громом. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной.
Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было – служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей, что мысли мои даже дальше не достигают.
Дружески отвечал мне он, что, когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка и хода правительственных дел, ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядку было мало, но все держалось еще привычками; но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило: весь прежний порядок нарушался, не заменяясь ничем. Что с восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение; и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать.
Кончился сей разговор; государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываются приятные виды, как вдруг разверзается под ногами пропасть…
В этом тексте немало лицемерия. Николай декларирует свое обожание старшего брата, но вряд ли он забыл, что Александр санкционировал убийство их отца, которого Николай и в самом деле обожал.
Что до порядка, установившегося при Александре, то мы помним, что писал великий князь о положении в гвардии.
И крайне маловероятно, чтобы перспектива восшествия на престол приводила его в такой ужас. Вспомним опять-таки наблюдение императрицы Елизаветы Алексеевны о безусловных надеждах Николая на воцарение и позицию вдовствующей императрицы Марии Федоровны, мечтавшей о троне для Николая.
Все они не могли простить Александру смерти императора Павла.
Эти разговоры о своем ужасе перед будущей властью должны были ретроспективно оправдать поведение Николая за несколько лет до того – в ноябре 1825 года, в период междуцарствия. О чем речь впереди.
Из письма императрицы Елизаветы Алексеевны матери. 1820
Любезная и добрейшая маменька, посылаю Вам злополучный манифест о разводе великого князя Константина (с первой женой Анной Федоровной. – Я. Г.)… Как и следовало ожидать, он наделал здесь много шума. По большей части порицают вдовствующую императрицу, вспоминая, что пятнадцать лет назад она сказала императору и великому князю Константину при таких же обстоятельствах, что согласится на развод только в том случае, если великий князь Константин изберет себе жену своего ранга. Спрашивают, почему теперь, в подобном же случае, она изменила свое мнение, и на это вполне резонно отвечают: из предрасположения к Николаю и его потомству! Не обходится и без таких преувеличений, будто она сама требовала сего развода, что, конечно, совсем не так. Все это доставило мне немало неприятных минут… Вдовствующая императрица под влиянием своей склонности к Николаю и его жене (только которых она и называет своими детьми) часто позволяет им принимать совершенно неуместный тон и вести себя самым неподобающим образом. Александрина (жена Николая Павловича. – Я. Г.), получившая самое дурное воспитание, не знает, что такое обходительность, и менее всего по отношению к императору и ко мне, а Николай поставил себе за принцип изображать независимость!
Таким образом, отношения в августейшем семействе вопреки картине, нарисованной Николаем, были отнюдь не идиллическими.
При жизни Александра вдовствующая императрица Мария Федоровна, после убийства ее мужа сама претендовавшая на власть, интриговала в пользу Николая, очевидно рассчитывая при нем влиять на дела государства.
Из «Записок о восстании» декабриста Владимира Ивановича Штейнгеля
Константин в 1823 году в бытность в Петербурге подписал отречение. Кстати упомянуть об одном рассказе покойного профессора Мерзлякова… «Когда разнесся слух [о воцарении Николая I] по Москве, – говорил Алексей Федорович, – случилось у меня быть Жуковскому; я его спросил: „Скажи, пожалуй, ты близкой человек – чего нам ждать от этой перемены?“ „Суди сам, – отвечал Василий Андреевич, – я никогда не видел книги в его [Николая Павловича] руках; единственное занятие – фрунт да солдаты“».
Что бы ни писал Николай позже в своих воспоминаниях, он настойчиво думал о возможности своего воцарения.
В 1813 году семнадцатилетний великий князь представил своему «профессору морали» Федору Павловичу Аделунгу пересказ сочинения одного из историков античности об императоре-философе Марке Аврелии.
Для человека, мечтавшего о престоле, это весьма многозначительный текст.
Учебное сочинение великого князя Николая Павловича
24 января 1813 г.
Милостивый государь! Вы доставили мне удовольствие прочесть на одном из Ваших дополнительных уроков похвальное слово Марку Аврелию, соч[инение] Тома, этот образчик возвышенного красноречия принес мне величайшее наслаждение, раскрыв предо мною все добродетели великого человека и показав мне в то же время, сколько блага может сотворить добродетельный государь с твердым характером. Позвольте мне, милостивый государь, возобновить перед Вами уверения в моей благодарности и за то, что Вы пожелали познакомить меня с этим интересным и прекрасным произведением французского красноречия. Вы были так добры, что предложили мне написать сочинение по поводу прекрасного произведения Тома; я чувствую всю трудность этой работы, но буду вполне счастлив, если удастся преодолеть ее.
Тома изображает нам тот момент, когда пышная и торжественная процессия со смертными останками Марка Аврелия, умершего в Виенне, приближается к Риму в невозмутимой тиши и в мертвом молчании. Коммод, во главе населения всемирной столицы, выходит на встречу тела – своего отца и отца народа. В той толпе находился и воспитатель Марка Аврелия, Аполлоний, человек редкой добродетели, безупречный по своей жизни. Остановив погребальное шествие, к удивлению всех присутствующих, почтенный старец, обладавший величественной наружностью, произнес речь в честь Марка Аврелия, в которой он, чтобы дать сильнее почувствовать всю горечь утраты, только что причиненной смертью необыкновенного государя, указал в беглом обзоре главнейшие черты его общественной и частной жизни. Самым замечательным в этой речи мне кажется то место, где Аполлоний, описывая физическое и нравственное воспитание Марка Аврелия, говорит: «Он был деятелен и ловок во всех телесных упражнениях, что дало ему возможность впоследствии выносить все тягости войны; учился он также весьма старательно, так как понимал всю пользу этих занятий для своего будущего». Далее Аполлоний повествует о мудрости Марка Аврелия как частного человека и в доказательство того, что этот государь чувствовал всю трудность управления своей обширной империей, сообщает, что в ту минуту, когда он получил известие о своем избрании на престол, он впал в задумчивость, а потом, бросившись на шею к своему учителю, просил у него советов, чтобы сделаться достойным выбора римлян. Затем автор, приводя размышления Марка Аврелия об его двояких обязанностях, как человека и как члена общества, влагает в уста его следующую речь:
