Но мне почти все равно, я по-прежнему до невозможного сильно боюсь.
Как с Егором заигрывает стюардесса на входе — мне плевать. Как я падаю в кресло бизнес-класса, прижав сумку к груди, — тоже. Зато звук, с которым закрывают двери, и голос командира, говорящего в салон о том, что мы летим во Внуково, — вот это я уже помню и осознаю.
Из-за неконтролируемого страха по спине бегут мурашки — такие, от которых все тело зудит, неприятные.
— Ты чего вцепилась? Отдай, я на полку поставлю. — Егор тянет сумку у меня из рук. Я не сразу, но поддаюсь.
Отвернувшись, смотрю в иллюминатор на то, как вокруг самолета ходят ремонтники в желтых жилетках, и тут приходит новая волна паники.
— А самолет точно не сломан?
Егор садится, откидывается на спинку и наконец поворачивается ко мне. Бесит, что он так расслаблен и не спешит отвечать.
— Точно. Никто бы не рисковал лететь на неисправном борту. В кабине не смертники сидят.
Я киваю, проглотив шумный вдох, впиваюсь пальцами в ладошки. Мне должно стать легче, точно должно, я справлюсь! Правда, убеждать себя получается ровно до того момента, когда самолет толкается вперед и начинает двигаться вдоль разметок. Я судорожно опускаю шторку иллюминатора, чтобы не видеть ничего, и впиваюсь пальцами в кожаную обивку кресла.
— Аврора, — зовут меня, будто издалека. — Ты в порядке?
Шум в ушах. Сердце бьется навылет. Зубы друг о друга стучат.
— Да-да, — шепчу я, не открывая глаз, — голова болит.
Да она сейчас просто взорвется!
— Не лги мне, — слышу жесткое, а затем другой тон: — Эй, ты что, боишься?
— Нет, нет, нет, — почти безумно бормочу я, ощутив вибрации самолета и гул моторов.
Едва раздаются другие незнакомые звуки, я распахиваю глаза и лихорадочно кручу головой по сторонам, пока ладонь Егора не ловит мой подбородок. Это неприятно и почти грубо, но я забываю обо всем, когда его взгляд проникает в душу и вскрывает правду за какой-то жалкий миг.
Я в ужасе, и он об этом знает.
Он держит меня крепко — я ощущаю давление цепких пальцев на коже. Не дергаюсь, потому что знаю, что сделаю только хуже, поддаюсь гипнозу, которому никогда не умела противостоять. Совсем не к месту я вспоминаю, что с Ромой подобного никогда не испытывала, хотя уверена, что любила его. Почти уверена.
Егор не смеется надо мной, и на том спасибо. Наверное, это хорошо, что сейчас весь мой мир заключен в его темных болотах, и я не думаю о том, что скоро умру. Почти не думаю.
— Ты не боялась целовать меня, а лететь боишься? — спрашивает он тем самым голосом, который плавит мозг. — Или ты смелая, только когда выпьешь?
Ответ приходит будто бы из глубины души.
— Я боюсь и того, и другого больше всего на свете.
Двигатели надрываются. Самолет издает какие-то трехкратные сигналы. Он ревет, готовый броситься в бой. Меня трясет, на глазах выступают слезы, и я открываю рот, чтобы закричать. В моих мыслях мы разбились уже десятки раз. Я хочу, чтобы это все немедленно закончилось!
— Я… я… — бормочу несвязно, с каждым звуком повышая голос.
И когда самолет начинает разгоняться, а мое сердце биться на разрыв, оставляя синяки на ребрах, происходит нечто невероятное. Егор Сталь целует меня — сбивая с мыслей, поглощая, одурманивая и подчиняя себе.
Я проваливаюсь в бездну прошлого, забывая про настоящий момент. Потому что он целует меня так, как когда-то уже целовал.
Глава 9
АврораElvira T — Об ледМне горько. Вместе с тем я ощущаю соль на губах с тонким привкусом дыма и сладости — хорошо знакомое чувство, как и в тот день, когда Егор дал понять, что я ему больше не нужна.
Худший день в моей жизни.
В девятнадцать лет со своей безусловной любовью я даже мысли не допускала, что Егор сумеет отказаться от меня, но он смог. Встал в ряд с теми, кто с самого начала не верил в нас: с моими родителями, окружающими его девушками и друзьями, которые, не скрывая, смеялись надо мной, когда я провожала их Стального в армию, а после ждала еще целый год.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Егор вернулся, но легче не стало — бесконечные подколы в компании, завал с моей учебой и на его работах, вечная нехватка денег и совсем не стальные нервы. Но мне казалось, мы справлялись. Егор же посчитал иначе. Он затрахался — так он сам сказал — тянуть нас и решил, что без меня ему будет проще. А сообщил об этом самым дурацким способом — по смс.
Неужели я не заслужила большего?
Я была наивной и не верила, что можно так легко все бросить. Я пришла к нему домой, несмотря на запреты родителей, хотела убедиться, что это какая-то шутка, розыгрыш, что он врет — меня устроила бы любая причина. А убедилась только в том, что все сообщения были правдой, когда обнаружила на пороге его квартиры вместо будущего пилота, который днями и ночами готовился к поступлению в летное училище, девушку — одну из тех, кто вечно крутился рядом.
Ее лицо я не забуду никогда, оно будто отпечаталось на сетчатке глаза — я даже сейчас с легкостью ее опишу. Она была — и это самое отвратительное — в его футболке. В той самой, которую, оставаясь ночевать на съемной квартире с дырявыми окнами, вечно таскала я. В той самой с небольшим розовым пятном на груди от красного вина, что пролила именно я.
Я была маленькой и не придумала ничего лучше, чем устроить скандал — такой, который не хотела бы повторять никогда. Я рыдала взахлеб, кричала ужасные вещи и пыталась целовать Егора, будто желала ему что-то доказать, но он лишь отталкивал меня и просил — нет, требовал — вернуться домой.
Помню, как он с силой оторвал от себя мои руки, оставляя на запястьях следы, как оттолкнул — я врезалась в противоположную стену, как бросил жестокое и ледяное «уходи», но меня даже это не остановило. Я полностью обезумела.
Я еще долго и громко колотила в дверь, а потом разбила камнем его окно и тихо плакала на лавочке под подъездом, замерзая с приходом ночи. Соседи вызвали полицию, но Егор больше не вышел ко мне — ни когда меня пытались успокоить, ни когда требовали заткнуться, ни когда прибывшие сотрудники усадили меня, уже замученную и обессиленную, в машину и отвезли в дежурную часть.
Потом было много всего, особенно проблем. Было непросто собирать по крупицам гордость и возводить вокруг разбитого сердца стены, тем более когда организм наотрез отказался принимать пищу и довел себя до истощения. Было сложно, но я все поняла.
Я больше ни разу не побеспокоила Егора.
Чего я не понимаю теперь, так это почему он мучает мои губы, выворачивая наизнанку душу и заставляя переживать самые темные кошмары снова, а я сама, вместо того чтобы оттолкнуть, подаюсь навстречу и позволяю его языку проникнуть в мой рот, чтобы целовать, целовать, целовать…
Вместе с возбуждением от его посасывающих движений и зубов на моей нижней губе приходит холодная трезвость, которая с размаху влепляет пощечину. Я отталкиваю Егора от себя, чтобы вздохнуть — кислород полезен для работы мозга. Толкаю в грудь, хотя легче было бы, наверное, крейсер сдвинуть.
Его губы красные, на них моя слюна. Глаза блестят, зрачки расширены — кажется, сожрали всю радужку. Волосы чуть взлохмачены так, что кудри падают на лоб. Я боготворю и ненавижу эту картину, потому что, уверена, не сотру ее из памяти без заклинания забвения.
Егор что-то говорит, но я не разберу — в ушах шумит, долбит давление.
— Что?
— Мы взлетели и все еще живы.
Что?
Когда мысль простреливает висок, я тянусь к окну и, приподняв шторку, вижу бескрайнее голубое небо. Мы взлетели? Да мы, черт возьми, летим! Боги, из груди через горло вырывается то ли всхлип, то ли вскрик.
— Анют, принеси нам шампанского, — я слышу насмешку в голосе Егора, когда тот обращается к стюардессе, и вновь оборачиваюсь к нему. Он кажется мне еще красивее и мужественнее в свете того, что мы живы. И почему я сразу не заметила свежий шов у него над бровью?
