конечно, как обычно, навестить милых детишек в лечебнице…
Премьер-министр всё ещё задерживается и, кажется, собирается настаивать дальше. Его Величество, со вставшей дыбом от ярости раздвоенной бородой, обращает к нему следующую речь, пожалуй, сомнительную в конституционном смысле: — Вон, ты, бургомистр-выскочка! Ах ты, висельник-гермафродит и ублюдок конюха: ВОН!
Премьер-министр, с завистью подумав о м-ре Гладстоне и м-ре Дизраэли, глубоко и покорно кланяется, и выходит ВОН. Игнац Луи, со стоном и хныканьем, возвращает своё внимание к диаграмме на столе. Постепенно стоны стихают. Внимание к своему генеалогическому древу успокаивает его. Палец монарха увлечённо прослеживает Династию со всеми её ответвлениями, включая отмеченные, как (морганатический), (незаконный), (невменяемый), но, тем не менее Королевский, тем не менее Императорский — (безумный). Так.
Мориц Луи и Матильда Гертруда. Так. Игнац Сальвадор и Эмилия Каролина. В точности верно. Так, значит, что получается. Сальвадор Игнац. Тереза Матильда. Хмм. Ну, Сальвадор Игнац не то, чтобы именно женился на ней, но, без сомнения, у него могла иметься, если не имелась, парочка жён в пожизненном заточении; в высшей степени приверженец канонического права был этот Сальвадор Игнац.
У каждого из этих монархов, благослови их Бог, имелись собственные маленькие причуды. Мориц Луи переменял мундир четыре-пять раз на дню, но его никогда не могли убедить переменить и нижнее бельё; Игнац Сальвадор постоянно переменял своё нижнее бельё и довольно часто брюки, но месяцами не снимая носил один и тот же жилет и сюртук. Максимиллиан III Игнац считал своей конституционной обязанностью объезжать вокруг Беллы, щедро бросая толпе золотые, как он думал, монеты; на самом деле его кошель умышленно заполняли свежеотчеканенными утяжелёнными копперками, постоянно штампуемыми именно для этой цели. Сальвадор Игнац большую часть времени проводил в церквях — хотя так и не научился почитать эйконы — «Мамочки, почему там такие уродливые святые?» стало, пожалуй что, его самым известным теологическим комментарием — но его невероятно влекли обетные картины, которых было полным-полно в ветхих, пропахших потом часовнях Старого Города. Поговаривали, что любимой его картиной было так называемое «Проникновенное Назидание Макушушки, Дочери Мастера-Трубочиста Брутша, Бывой Спасённой Из Тонущей Лодки Личным Заступничеством Архангела Ангело [князь-архиепископ Беллы, решительно утверждавший, что нет никакого Архангела Ангело, впоследствии всегда упоминался Сальвадором Игнацем как, «этот франкмасон»], Изображённое Не Меньше, Чем В 37 Красках Мастером Живописцем-Иллюстратором Порушко, Без Сомнений Исповедующим Веру, Принесённую Святыми». О, счастливчик, счастливчик Порушко! Когда обетной живописи стало не хватать, он перешёл на обложки для сигарных коробок; затем Королевско-Имперское покровительство позволило ему провести шесть лет и шесть месяцев, выписывая — разумеется, предварительно! — смертный одр Сальвадора Игнаца: со многими, многими фигурами мужчин, женщин и ангелов. Разве не напоминало это «Погребение графа Оргаса» Эль Греко?
Не очень.
Вскоре Игнац Луи звонит в колокольчик, на звонок откликается камергер, дворянин средних лет и многих титулов; — Слушай, сынок, — говорит его Величество, — скажи Великому Податчику, чтобы в сегодняшние мои подарки больным детишкам кроме букетов положили какие-нибудь жевательные конфеты и какие-нибудь малюсенькие игрушки, ага?
— Разумеется, государь.
— И, ох, сынок?
— Да, государь?
Его Величество погружается в раздумья. — Скажи. сынок. Есть такое место, называется как-то, вроде… э… Фрорланд… наверное?…
Камергера это не выбивает из колеи. — Я посмотрю в «Почтовом Вестнике», государь.
На это его Величество озаряется признательной улыбкой. Кивает. Камергер начинает удаляться. Останавливается. — Государь. Смиренно прошу прощения: как?
Так вышло, что Бустремович-Разбойник уже некоторое время замышлял некое действие, связанное с непокорным заправилой торговцев рыбой, не желающим выплачивать грабительскую дань полностью и в срок. Выслушав предложения Бруто и Пишто-Авара, Разбойник тут же понял, как ловко подойдёт туда его планируемое действие и, сунув два пальца в рот, коротко свистнул, подзывая подручных. Нерадивый рыботорговец подождёт… или, скорее, будет совсем забыт, ради того, что может стать для Бустремовича великой переменой: имея вёдра дукатов, ему больше никогда не придётся возиться с котлами рыбы — он сможет даже удрать в или через Болгарию, оттуда направиться в Турцию-в-Европе (или, если на то пошло, в-Азии), сменить шкуру, присягнуть султану и купить правление санджаком или пашалыком[13], вроде Малой Византии, самой южной полу-провинции Империи. Во внезапно оживившемся воображении Бустремович видел себя основателем династии, новым хедивом[14], новым Обреновичем или Карагеоргиевичем[15]…
— Да, Разбойник, — ответили подручные. — Точно, Разбойник! Так мы и сделаем, Разбойник!
— …а ты, Валлакаво, иди, вычисти тайную клеть в подвале и брось туда свежей соломы…
— Прости, Разбойник, в тайной подвальной клети обрушился потолок.
— Тогда используем ту, что в стене!
Никто не видел Бустремовича настолько взбудораженным, с тех самых времён, когда он прижигал татарам пальцы на ногах; и когда он крикнул подручным: «Шевелись!», те зашевелились.
Граф Магнус Кальмар и корнет Энгельберт Эстерхази рассеянно бросают взгляд на небрежно одетого малого, усевшегося у дверей, с пустой чашей на коленях: на ней виднелись столь же небрежно нацарапанные знаки, изображающие начальные буквы слов «Немой», «Слепой», «Глухой» и «Милость»: столь же рассеянно кидают в чашу по монетке: продолжают легкомысленную беседу.
— Вы уверены, что не пойдёте к мисс Бетти?
— Совершенно уверен.
— Что ж, хорошо. Я поговорю со своим старшим сослуживцем, лейтенантом Кнебельхоффером, который в Покое придворных служителей считается большим знатоком цыганских танцев и танцовщиц; возможно, мы сможем уладить это, скажем, этим вечером, попозже — возможно, только завтра.
— Чем скорее, тем лучше.
— Решено. Ах. К слову сказать. Кххм. Пока продолжается наша образовательная прогулка, — они двигаются дальше, — вы можете увидеть, слева и через дорогу довольно элегантное новое здание, где располагается К.-И. Ведомство Торговой Статистики. Кххм.
Магнус кривится. Потом зевает. Затем довольно кисло улыбается. — Позвольте мне обратить ваше внимание, что… барон Борг юк Борг был бы доволен. Хм. Полагаю, у них имеется множество статистических данных по вяленой рыбе. — Он испускает слабый вздох. Оба молодых человека отходят в сторону, пропуская обоз из шести воловьих упряжек, гружёных мешками пшеницы и направляющихся от Великой Хлебной Пристани к самим Умляутским мельницам, где зерно перегрузят на баржи.
Эстерхази подмечает: — Вы, то есть, ваши страны, производите огромное количество вяленой рыбы; ведь верно?
Магнус тяжело вздыхает, прижимает руку к лбу. — Ох, Боже! Да! Мы ловим рыбу и сушим, и ловим и сушим, и… Видите ли: фрорская вяленая рыба дешевле, скандская вяленая рыба лучше и, таким вот образом, каждая страна чувствует себя вправе требовать ограничений для другой: квоты, пошлины, лимиты — ох, Боже! И, конечно, ни одна не желает уступать требованиям другой. Мы ловим рыбу, сушим её, варим её, и едим и едим её, иногда едим
